Зеркало и свет - Хилари Мантел

– Так что, он не женится на Кристине?

– Нет, он не сторговался с императором, во всяком случае на сей раз. Говорят, принцесса не хочет за него выходить.

Не хочет за него выходить. Это оставляет лазейку для аннуляции, когда император предложит что-нибудь получше.

– Вильгельм внакладе не остался, – говорит он. – Чего не скажешь про Анну.

Вряд ли она снова захочет замуж, после того как Генрих ее мял.

Рейф говорит:

– Французы клянутся, если надо будет, силой отнести принцессу к алтарю. Ей всего двенадцать, так что вряд ли она тяжелая. – Вздыхает. – Хелен, сэр, шлет вам поклон. Она молится о вас каждое утро и каждый вечер. И наши дети тоже, и все наши друзья.

Что ж, не много молитв обо мне бомбардирует небесные врата. Впрочем, я могу рассчитывать на молитвы архиепископа Кентерберийского, и уж его-то просьбы гремят, как раскаты грома. И Роберт Барнс обо мне молится, а я – о Роберте Барнсе. Нам обоим нечего для себя просить, только мужества. И, как пишет Уайетт, Lauda finem. Восхвалим конец.

На следующий день приходит Эдмунд Уолсингем, смотритель Тауэра:

– Не тревожьтесь, милорд, я не с дурными вестями. Я лишь пришел сказать, что вам надо переехать.

Итак, допрошатели с ним закончили.

– Где я буду теперь?

– В Колокольной башне, рядом с моими комнатами.

– Она мне знакома, – сухо говорит он. – Нельзя ли мне поселиться в башне Бошана?

– Она занята, милорд.

– Кристоф, собери мои книги. Пошли в Остин-фрайарз за одеждой потеплее, там стены толстые. – Он обращается к смотрителю: – Когда Томас Мор сидел в Колокольной башне, ему разрешали гулять в вашем саду. Буду ли я пользоваться такой же свободой?

– Нет, милорд.

Уолсингем – неразговорчивый ветеран Флодденского сражения, свой пост занимает пятнадцать лет и не намерен допустить оплошность.

– Мора не запирали. Будут ли запирать меня?

– Да, милорд.

Он надевает кафтан. «Allons»[74]. Прощается с богинями – последний мимолетный взгляд через плечо. Ни следа Анны Болейн. Он вспоминает, как она сказала – не в этой ли самой комнате? – «Будьте ко мне добры». Думает, если я увижу ее снова, то на сей раз, возможно, буду к ней добр.

Они выходят на открытый воздух. Он оглядывается и видит только вооруженных людей. Смотритель говорит:

– Надеюсь, стража вас не побеспокоит.

Порыв влажного ветра с реки. Трепетание зеленых листьев. Тепло солнца на плече. Работник сидит на лесах, голый по пояс, насвистывает «Веселого лесника»… Он чувствует, что увязает в прошлом, в синем, разлитом в воздухе мгновении. К полудню лесник обгорит.

Прогулка чересчур короткая.

– Меня определили в верхнее помещение или в нижнее?

В Тауэре его встретили пушечным выстрелом – такова традиция. Земля содрогается, река бурлит, а узника, когда тот ступает на пристань, трепет пробирает до мозга костей, печень возмущается, в ушах звон. На пороге Колокольной башни он вновь испытывает нечто подобное. Это слабость, но он не покажет ее смотрителю, просто коснется стены кончиками пальцев, удерживая равновесие.

За открытыми дверями – нижнее помещение: каменное, просторное, сводчатое. Камин пуст и чисто выметен. Стены здесь двенадцатифутовой толщины, свет падает из окон высоко над головой. За столом кто-то сидит. «Это вы?» – беззвучно спрашивает он. Томас Мор встает из-за стола, пересекает комнату и растворяется в стене.

– Мартин, это ты? Хорошо выглядишь. Как моя крестница?

Тюремщик снимает шапку. Он собирался сказать, мне жаль видеть вас здесь, обычные пустые слова, лучше было их упредить.

– Ей уже пять, сэр, и такая славная девчушка, спасибо, что спросили. Такая безобидная.

Безобидная? До чего странные вещи люди иногда говорят.

– Читать учится?

– Девочка, сэр? Им от этого один вред.

– Ты не хочешь, чтобы она читала Евангелие?

– Пусть ей муж читает. Принести вам что-нибудь?

– Лорд Лайл по-прежнему здесь?

– Не могу вам сказать.

– А старуха? Маргарет Поль?

Ему подумалось, что теперь, когда он не удерживает руку Генриха, тот может казнить Маргарет.

– Хорошо. Тебе приказано не говорить, понимаю. Как по-твоему, нельзя ли затопить камин?

– Я скажу, чтобы затопили, – отвечает Мартин. – Вы всегда не любили холод. Помню, как вы приходили сюда к сэру Томасу Мору. Вы говорили: «Надо затопить камин», а он отвечал: «Томас, я не могу себе этого позволить». А вы ему на это: «Да боже мой, я заплачу за дрова – перестаньте же надрывать мое сердце, черт побери. Вы, может, и папист, но вы не нищий».

– Я? – дивится он. – Я так говорил? Мое сердце, черт побери?

– Мор умел выбить из колеи. Когда наступала ночная стража, он возвращался из сада и всю ночь водил пером по бумаге. Сидел за этим столом, в простыне. Она была точно саван – у меня аж мурашки бегали. Сам я ни разу его не видел с тех пор, как его увели. Но другие говорят, что видели. И, клянусь жизнью и спасением души, вы услышите старика наверху, Фишера. Услышите, его шаги.

– Не стоит верить в привидений, – неуверенно говорит он.

– Я и не верю, – отвечает Мартин, – но им-то что, верят в них или нет? Послушайте сегодня. Услышите, как старый Фишер шаркает, а потом стул скрипит под его весом, когда он откидывается на спинку.

– В нем не было никакого веса, – говорит он.

Епископ был тоньше сухой былинки. Чего ждать от человека, который, садясь за стол, ставит череп там, где у другого была бы солонка?

– Ваш слуга может спать здесь на тюфяке, – говорит Мартин, – если вы не захотите сами на нем сидеть.

– Сидеть? Я буду спать. Я всегда сплю. Мартин, если сюда приведут как узника моего сына Грегори или сэра Ричарда Кромвеля, ты мне скажешь?

Мартин возит ногой по полу:

– Да, скажу. Постараюсь сказать.

Пол застелен старой тростниковой плетенкой. Он думает: я велю прислать из дома ковер получше; если там что-нибудь осталось.