На руинах Империи - Татьяна Николаевна Зубачева

тут же отстраняется, и он убирает руки.

– Принеси мою одежду.

– Да, миледи.

Знать бы ещё, где она. Ведь утром убирали. Наверное, вот это. Там, где вчера остался её халат. Он берёт аккуратную стопку вещей и оборачивается к ней.

– Да, неси сюда, – кивает она, а, когда он подходит, с улыбкой спрашивает: – Раздевать ты умеешь. А одевать?

– Да, миледи.

– Посмотрим, – смеётся она.

Одевать приходится редко. Да и обычно, пока одеваешь, так распаляются, что приходится раздевать обратно. Но он это умеет. Да и одежда простая. Чулки, пояс с резинками, трусики, бюстгальтер и вчерашний халат. Одевая её, он, как и положено, целует её, благодарит за оказанную милость. И вот она стоит перед зеркалом, оглядывая себя. Ну, теперь-то уж точно конец. Хотя кто знает, что ещё ей придёт в голову?

– Принеси свою одежду сюда. Я хочу посмотреть, как ты одеваешься.

– Да, миледи.

Он приносит из камеры свою одежду и начинает одеваться. Медленно, искоса следя за её жестами: не последует ли нового приказания. Штаны, рубашка, ботинки… Он берётся за куртку, когда она с улыбкой кивает:

– Молодец, индеец. Мало кто умеет это делать красиво.

– Спасибо, миледи.

Она подходит к нему, мягко пошлёпывает его по щеке, он целует её ладонь.

– Жди здесь, индеец.

И выходит. В ту дверь, через которую его привели сюда…

– …Так сколько ж дверей?

– Я две насчитал. В углах. У окна, и в другом, рядом с камерой…

…Он стоит, держа куртку в руках и разглядывая в зеркало спальню. И в зеркале видит, как в ту же дверь вталкивают… спальника. Дверь закрывается, и спальник стоит возле камеры и смотрит на него. Это мулат, старше него, да, точно, сильно за двадцать, ближе к сроку. Их глаза в зеркале встречаются, и лицо мулата дёргает гримаса презрительного отвращения. Но дверь снова открывается, и мулат мгновенно скрывается в камере.

– Иди сюда, индеец.

Он идёт на зов, на ходу надевая и застёгивая куртку, и, выйдя из спальни, закладывает руки за спину и опускает глаза. Его работа закончилась, и прямой взгляд не положен.

– Иди сюда.

Вслед за ней он проходит комнату со стеклянными шкафами, спускается по лестнице.

– Стой здесь и жди.

От огня в камине тянет теплом, а из-под тяжёлой двери холодом. Когда она отходит, он достаёт из кармана шапку и зажимает её в кулаке. Мимо него пробегает негр в красной, расшитой золотым шнуром, лакейской куртке и выпаливает на бегу грязное ругательство. Она в глубине зала, далеко от него, стоит спиной к нему и смотрит какие-то бумаги на маленьком столике под лестницей, и, когда лакей бежит обратно, он делает быстрый выпад ногой, подсекая того. Лакей падает, с грохотом роняя поднос со всем содержимым.

– Что такое? – оборачивается она, видит ползающего на четвереньках и собирающего осколки лакея и… начинает смеяться.

– Какой ты неловкий! – наконец говорит она сквозь смех. – Собери всё и убирайся.

Лакей успевает бросить на него ненавидящий взгляд, но сказать что-то не смеет. И тут распахивается входная дверь, и в холл входит надзиратель. Засыпанный снегом, слегка пьяный и очень довольный.

– Добрый день, миледи. Я немного запоздал, ничего?

– Ничего, – кивает она. – Задержка не по моей вине, и я дополнительное время не оплачиваю. Он был готов ещё два часа назад. – У надзирателя вытягивается лицо, но она продолжает. – Но вам я возмещу хлопоты.

Она протягивает надзирателю несколько зелёных бумажек. Надзиратель растерянно кланяется.

– Так я забираю его…

– Да, конечно. Отзыв, – она улыбается, – благожелательный. Он вполне оправдал рекомендации фирмы.

– Благодарю вас, – приосанивается надзиратель. – Фирма всегда готова выполнить любые ваши заказы.

– Я буду обращаться только в вашу фирму, – она ласково улыбается.

Надзиратель щёлкает каблуками, тычком заставляет его поклониться и выталкивает во двор. Идёт снег. Крупный мягкий снег. По дороге к машине он оттопыривает нижнюю губу и ловит на неё снежинки. У машины надзиратель опять сковывает ему руки спереди и вталкивает в машину. Закрепляя цепь почти у самого пола, надзиратель бурчит:

– Ты того… молчи, что меня не было, а то… пожалеешь. Понял? – и легонько пинает его под рёбра.

– Да, сэр, – отвечает он, вытягиваясь на полу…

…Эркин допил кофе и обвёл слушателей блестящими глазами.

– Фу, чёрт, – Андрей потряс головой. – Рассказываешь ты… Я будто сам побывал.

Фредди кивнул:

– Давно это было?

– Ну, мне девятнадцать было, а сейчас двадцать пять. Вот и считай, – улыбнулся Эркин. – Шесть лет прошло.

– Угу, – Фредди поворошил угли.

– Что ж, она и слова тебе не сказала? – спросил Андрей.

– Какого слова? – удивлённо посмотрел на него Эркин.

– Ну… ты ей столько… и так, и этак… Ну, спасибо хоть.

– Накормила и надзирателю похвалила, – рассмеялся Эркин. – Чего ж ещё? Я ж не человек для неё. Так, член ходячий. Ладно, а то заведусь. И ночь на исходе. Спать пора.

– После такого рассказа, – усмехнулся Фредди, – или не заснёшь, или такого во сне увидишь…

– Ну, вы сидите, – встал Эркин, – а я спать лягу.

– А посуда опять на мне? – насупился Андрей.

– А ты как думал? Тебя же утром не будили. Ну, и валяй.

Фредди сплюнул окурок в костёр и встал:

– Пойду, стадо посмотрю.

Оставив на утро греться воду, они улеглись, завернувшись в одеяла. Эркин заснул сразу, а Андрей ещё повздыхал, поворочался. Фредди усмехнулся, не открывая глаз: «Приятных снов тебе, парень». Сам он быстро прокручивал в уме услышанное, отделяя то, что он расскажет Джонатану в первую очередь, от того, что оставит для ночного трёпа за стаканом. Но баба… все бабы шлюхи. А многие ещё и стервы. А остальные – дуры. Бетти не в счёт. Она не такая. Была. Потому и была, что не такая. Но о Бетти и думать нечего. Отболело и нечего ворошить. Надо спать.

Перед отъездом Андрей отнёс журнал в спальню и положил на место, в тумбочку, расколотую ударом топора. Эркин и Фредди будто не заметили этого. Да и в самом деле, было не до того. Впереди дорога.

Бычки, основательно покормившиеся за прошедший день, послушно брели по заросшей подъездной дороге, изредка помыкивая. Тучи расходились, открывая небо. Вокруг тишина и безлюдье.

Фредди придержал Майора на вершине очередного холма, огляделся. Тишина и покой вокруг. Ещё два дня этой тишины. Если ничего не случится. На Равнине, где к костру может подойти кто угодно, так не поговоришь. Жаль. Эркин – рассказчик, конечно, отменный, да не для всех ушей его рассказы. И надо же, как запомнил. Неужели он всех своих баб так помнит? Надо будет спросить при случае.

Свист Эркина