Багровый лепесток и белый - Мишель Фейбер

— Ты действительно так думаешь? — спрашивает он в ответ на ее заверения, что звезда Рэкхэма все еще на подъеме. — Какая же ты оптимистка.

Конфетка понимает: надо быть благодарной за то, что он хоть не срывает на ней злость, но так велик соблазн огрызнуться! После того, что она сегодня вытерпела с Софи, у нее есть собственные обиды, она не в настроении изображать из себя ангела-утешителя. Когда же кто-нибудь ее заверит, что все будет хорошо?

«Я ношу твое дитя, Уильям, — хочется ей сказать. — Я уверена, что это мальчик. Наследник „Парфюмерного дела Рэкхэма“, которого ты так сильно желаешь. Никому не нужно знать, что это твой ребенок, кроме нас двоих. Ты можешь объявить, что взял меня в дом через „Общество спасения“, не зная о моей беременности. Ты можешь сказать, что я оказалась такой хорошей гувернанткой для Софи, что ты не в силах заставить себя осуждать грехи моей прежней жизни. Ты всегда говорил, что тебе наплевать на мнение других. А потом, когда пройдут годы, когда твой сын пойдет по твоим стопам и люди перестанут болтать, мы сможем пожениться. Это дар судьбы, разве ты не видишь?»

— Я думаю, лучше оставить все как есть, — советует Конфетка, возвращая себя к реальности — в духе коромысловых двигателей. — Чтобы компенсировать вложения, тебе понадобится десять лет хороших урожаев — и это при условии, что конкуренты не будут расширяться. Слишком большой риск.

Напоминание о конкурентах еще больше омрачает настроение Уильяма.

— Ох, Конфетка, оставят они меня позади — махать руками им вдогонку, — он даже показывает со своей оттоманки, как будет махать. — Двадцатый век принадлежит Пирсу и Ярдли, я всеми косточками чую.

Конфетка покусывает нижнюю губу, подавляя вздох раздражения. Если бы можно было усадить его за работу — рисовать австралийских кенгуру или решать простую задачку на сложение! Вознаградил бы он тогда ее широкой улыбкой?

— Давай пока позаботимся о том, что будет в нашем веке, Уильям, — предлагает она, — в конце концов, мы ведь в нем живем.

И, подчеркивая необходимость заняться письмами в порядке их поступления, она берет очередной конверт и читает вслух имя отправителя:

— Филип Бодли.

— Оставь это, — стонет Уильям, переходя почти в горизонтальное положение на оттоманке. — Это совершенно тебя не касается. Я имею в виду, не касается дел фирмы Рэкхэма.

— Надеюсь, ничего неприятного, — сочувственно бормочет она, стараясь голосом показать, что он может делиться с нею любыми секретами, а она его поддержит как самая лучшая жена на свете.

— Приятно или неприятно, тебя это не касается, — отмечает он — не сварливо, а с печальным смирением. — Ты помни, что у меня все же есть кое-какая жизнь за пределами этого стола, любовь моя.

Она принимает ласковое слово за чистую монету — во всяком случае, старается. Он же все-таки дает ей понять, как она незаменима в его работе… Верно? Она берет в руки следующий конверт.

— Финнеган и Кo. Тайнмаут. Он закрывает лицо руками.

— Выкладывай самое страшное.

Конфетка читает вслух, делая паузы, когда сердитое хмыканье или скептическое ворчание Уильяма мешают ему расслышать слова. Потом, пока он переваривает содержание письма, она молча сидит за столом, мелко дыша, ощущая зловещее давление на свой желудок и чувствуя, как к горлу поднимается уязвленная гордость.

— Софи была сегодня просто невозможна, — выпаливает она. Уильям, поглощенный вопросом, требующим Соломоновой мудрости:

действительно ли разгрузка в Тайнмауте задерживается по вине лодырничающих докеров или это снова врет поставщик, непонимающе хлопает глазами.

— Софи? Невозможна?

Конфетка делает глубокий вдох, от которого швы платья врезаются в набухшую грудь и живот. Она мгновенно вспоминает возбуждение Софи после отцовского визита, ее самодовольную гордость фотографией, ее радостную болтливость и невнимательность, которые кончаются слезами, когда к концу занятий выясняется, что она не может правильно сложить числа и запомнить названия цветов, отсутствие аппетита за обедом и капризы от голода перед сном. Казалось, ее накачали некой чужеродной субстанцией, которую она не может переварить.

— Она уверяет, будто ты сказал, что в ближайшее время мы все снова отправляемся фотографироваться, — говорит Конфетка.

— Я… Я ничего подобного не говорил, — возражает Уильям, хмуро приходя к заключению, что жизнь — это просто трясина неверных толкований и предательств: даже собственная дочь, стоит только сделать ей приятное, тут же обрушивает неприятности на его голову!

— Она уверяет, что ты обещал.

— Ош-шибается.

Конфетка трет усталые глаза. Пальцы у нее такие шершавые, а веки такие нежные, что она боится повредить глаза.

— Я подумала, — говорит она, — что если ты собираешься уделять Софи больше внимания, то это, наверное, лучше делать в моем присутствии.

Он приподнимается на локте и зло смотрит на нее, будто не верит. Сначала Софи, а теперь Конфетка! Как же любят женщины осложнения и неудобства!

— Ты мне будешь указывать, — бросает он, — когда и в каких обстоятельствах я могу видеться с дочерью?

Конфетка смиренно наклоняет голову и старается говорить как можно мягче:

— О нет, Уильям, как ты мог подумать. Ты замечательно держишься, и я восхищаюсь тобой.

По он все еще зол. Господи, что же ему сказать? Вообще держать язык за зубами или, может, из этого выйдет какая-то польза?

«Ах ты, Господи, целый словарь слов выучила, правда, милая?» — насмехается из прошлого миссис Кастауэй. — «А в этой жизни только два из них принесут тебе хоть какую-то пользу: „да“ и „деньги“».

Конфетка снова делает глубокий вдох.

— Ситуация с Агнес столько лет так осложняла твою жизнь, — соболезнует она, — и теперь тебе нелегко, я понимаю. И Софи — на самом деле, она так благодарна за любой интерес, который ты к ней проявляешь, да и я тоже. Я только думаю… если только это возможно для тебя… для нас…чуть-чуть почаще бывать вместе… Как… как семья. Так сказать.

Она сглатывает, боясь, что слишком далеко зашла. По разве это не он захотел, чтобы они втроем сфотографировались вместе? К чему бы эта фотография, если не к этому?

— Я и так д-делаю все возможное, — предупреждает он, — чтобы это несчастное семейство продолжало функционировать.

Его жалость к себе подталкивает ответить целым залпом собственных сожалений, но она вовремя сдерживается. Он так сжимает кулаки, что косточки белеют, белеет и его лицо, напрасно она все это затеяла; их будущее может вот-вот разбиться вдребезги; хоть бы Бог помог ей найти нужные слова, и она больше никогда ни о чем не попросит. Шурша юбками, выскальзывает она из-за стола и опускается на колени рядом с ним, нежно накрыв его руку своей.

— О Уильям, пожалуйста, не называй это семейство несчастным. Ты добился великих успехов в этом году, блистательных успехов. С колотящимся сердцем она обнимает его за шею, и, слава Богу, он не отталкивает ее.