Морфология волшебной сказки. Исторические корни волшебной сказки. Русский героический эпос - Владимир Яковлевич Пропп

или на кухне, он боится. Необычайный калика, бывалый, много странствовавший и много видевший, может кое-что знать об Илье, и Идолище велит его позвать.

Диалог, который происходит между Идолищем и Ильей, во всех вариантах одинаков. Идолище выспрашивает его об Илье, на что Илья всегда отвечает, что он его знает, что Илья таков же, как он сам. Далее следует вопрос о силе и богатырстве Ильи. Идолище измеряет и определяет богатырство на свою собственную мерку. Признаком богатырства для него служит способность много есть. Поэтому он спрашивает калику, много ли Илья Муромец ест.

Ты скажи, калика перехожая,

По многу ли Илейко хлеба ест,

По многу ли Илейко к выти пива пьет?

(Кир. IV, 18)

Ответ в разных формах неизменно сводится к одному:

Ест Илейко по калачику,

Пьет Илейко по стаканчику.

(Там же)

А хлеба ест по три калачика крупивчатых,

А пьет зелена вина

На три пятачика на медныих.

(Рыбн. 118)

Для певца и для слушателя эта умеренность в еде и питье означает превосходство Ильи над Идолищем, человека над звериным чудовищем. Для Идолища же эта умеренность есть признак ничтожества Ильи.

Еще что же он за богатырь такой?

(Там же)

Теперь он уверен, что Илья для него не опасен и что он может быть за себя спокоен. Идолище уверен, что он прихлопнет Илью между ладонями. Он похваляется, что сам он может съесть «по три печи хлеба» сразу и т. д. Для Ильи такая похвальба выражает только звериные, животные качества Идолища, и поэтому он, так же как и Алеша в былине о Тугарине, вспоминает о собаке своего отца, которая подавилась костью, или о корове, которая опилась бардой и лопнула. Алеша говорит это, сидя на печи, своему слуге и другу Екиму и наблюдает, как Тугарин ест. Здесь картина еды и угощения не дается. Идолище только похваляется своей едой. Илья бросает Идолищу насмешку прямо в лицо. Дальше все идет почти так же, как в былине о Тугарине, с некоторыми изменениями в деталях. Идолище бросает нож, но Илья никогда не ловит и не разглядывает его, как это делает Еким или Алеша. Илья уклоняется от удара, и нож уходит в дверь; нож застревает в дереве по рукоятку или даже совсем выбивает дверь. Илья отвечает ударом дорожной шелапуги, выменянной им у калики вместе с одеждой, и сила этого удара такова, что Идолище сразу падает мертвым. Илья не задумывается над тем, чтобы «кровавить палату княженецкую» (хотя отдельные случаи и есть). Он убивает его тут же, в палате, нисколько не щадя стен, дубовых столов и белых скатертей, как это делает Алеша; Идолище от его удара падает мертвым, иногда ударяясь об стенку. Он сидит между окнами, и от удара Ильи ломается простенок, так что труп Идолища вылетает во двор. В других случаях Илья вышвыривает труп за окно или выкидывает его в поле на съедение волкам и воронам.

Освободив дворец, Илья освобождает город – в тех вариантах, в которых упоминается о том, что город обложен войском. Он расправляется с татарами так же, как это происходит в былинах о нашествии Калина.

А как выскочит он да на широк двор,

Взял же он клюхой было помахивать.

А прибил же всех поганыих татаровей,

А очистил Илья Муромец да Киев-град,

Збавил же он солнышка Владимира

Из того же было полону великого;

Тут же Илье Муромцу да и славу поют.

(Гильф. 4)

Но даже в тех случаях, когда сражения с войском нет, идея освобождения Киева от военного врага как основная идея этой былины все же иногда подчеркивается.

Только Идолище жив бывал,

Только поганый Киев брал.

(Гильф. 178)

Освобождение Владимира от Идола не изображается как услуга, оказанная Владимиру лично. Это услуга Киевскому русскому государству.

И возвел он тут князя на высок престол.

(Гильф. 245)

Основная идея и тенденция этой былины совершенно ясны. Из сопоставления былин о змееборстве Добрыни, об Алеше и Тугарине и об Илье и Идолище становится ясным также, в какую сторону развивается эпос, как растет его идейно-художественное значение. Интересы государства становятся на первый план.

Рассмотрение одной только киевской версии не дает еще окончательно ясной картины об этом сюжете и о том, какая в развитии эпоса происходит борьба.

Всев. Миллер считал исконной и первичной не эту, киевскую, а другую, царьградскую версию.

Рассмотрение идейного содержания царьградской версии полностью опровергает мнение Всев. Миллера. На самом деле эта версия есть искажение исконной киевской, которая, как мы видели, органически вырастает из всего развития русского эпоса.

Внешне схемы обеих версий весьма сходны. В одном случае Идолище насильничает в Киеве, в другом – в Константинополе. Однако это географическое отличие знаменует глубокое идейное отличие и совершенно иное содержание былины.

Беда, нависшая над Царьградом, обрисовывается в совершенно иных красках, чем беда, нависшая над Киевом. В данной версии Идолище угрожает не родному Киеву как центру Русского государства, а Царьграду как центру православия. Идолище угрожает церкви, и так в данной версии беда и описывается:

Во Цариграде есть вера не по-старому,

В Иеросолиме есть вера не по-прежнему.

(Тих. и Милл. 13)

Царьград в данной версии часто объединяется с Иерусалимом, и это не случайность и не обмолвка. Такое объединение выдает мысль и умонастроение исполнителя. Несчастье случилось не с родной землей, и не о ней скорбит певец, несчастье случилось с церковью.

Не стало в Иерусалиме четья-петья церковного,

Не стало звона колокольного,

Расселилось Одолище поганое,

Поганое Одолище, проклятое.

(Кир. IV, 22)

Соответственно и подвиг, приписываемый Илье, состоит не в том, что он спасает родной город, а в том, что он восстанавливает колокольный звон и церковное пение. Таким образом, мы видим, что замена Киева Царьградом не простая подстановка имен; она означает искусственное превращение героической былины в духовный стих. Правда, есть и такие случаи, когда в царьградской версии Идолище всего только сидит спиной к царю и личиной к царице (Гильф. 196), и запрета церковного звона и пения, нищенства и поминания имени Христа