Суворов и Кутузов - Леонтий Раковский

Наполеон приказал доставить сведения о русской зиме, расспрашивал о ней у Коленкура, бывшего послом в России. В результате всех собранных данных Наполеон пришел к выводу, что русские холода такие же, как и французские, и что разница между ними заключается только в одном: те холода, которые в Париже держатся две недели, здесь продолжаются двенадцать недель.

– И все-таки – зачем ждать зимы? Лучше всего окончить войну немедленно, одним ударом разгромив русских!

Были дни, когда он ясно видел, что кавалерийские полки сократились почти вдвое, что в результате, форсированных маршей от Немана до Витебска он понес столько потерь в людях, как если бы проиграл два сражения.

Но стоило самоуверенному, хвастливому Мюрату прислать напыщенное донесение о разгроме русских в незначительной кавалерийской стычке; стоило прийти из Вильны от министра иностранных дел Маре депеше, из которой явствовало, что вся Европа по-прежнему лежит у ног Наполеона; стоило на утреннем параде отоспавшимся и наевшимся солдатам особенно дружно прокричать «Да здравствует император», как Наполеон возвращался к себе во дворец с определенным решением: «Завтра же идти на врага! Сидеть здесь – преступление и позор!»

В такие минуты его раздражало все: и беспрекословный исполнитель его приказаний Бертье, и заботливый, точный, аккуратный Коленкур, и любимец Дюрок, и слабохарактерный красавец, нравившийся Наполеону своими манерами, Рапп, и возвышенный Сегюр, и генерал-адъютанты, и многочисленные слуги. Император придирался ко всем и всему. И сразу становился «nec affabilis, nec amabilis, nec adibilis»,[167] как сказал о нем старый польский магнат, которому Наполеон не понравился своими дурными манерами и резкостью.

Однажды на утреннем параде Наполеон вызвал лейб-хирурга барона Ларрея. Главного хирурга армии не оказалось на месте – он уехал осматривать лагеря войск маршала Жюно. Вместо Ларрея перед императором предстал начальник походного госпиталя толстенький очкастый доктор Паулет.

– На сколько раненых изготовлены перевязки? – спросил император.

– На десять тысяч человек, ваше величество.

– Сколько примерно необходимо дней, чтобы раненый вернулся в строй?

– Тридцать, ваше величество.

– Где находятся госпитальные припасы и аптеки?

– Остались в Вильне.

– Почему? – ноздри Наполеона раздулись: он уже начинал злиться.

– За недостатком перевозочных средств.

– Следовательно, – закричал на всю площадь Наполеон, – армия лишена медикаментов? И если бы мне вдруг понадобилось лекарство, я не смог бы получить его?

– В распоряжении вашего величества собственная аптека, – с поклоном, робко сказал испуганный Паулет.

– Я – первый солдат армии! Я имею право на лечение в ней! Где главный аптекарь Сюре?

– В Вильне…

– Как? Один из старших медицинских чинов армии не с ней? Я приказываю отправить его в Париж! Пусть отпускает слабительные гулящим девкам с улицы Сент-Оноре! Назначить на его место другого! Чтоб вся госпитальная часть немедленно примкнула к армии! – уже фистулой кричал разгневанный император.

Все понимали, что ученый парижский химик Сюре был меньше всего виноват в усиленных переходах армии и в том, что ему, главному аптекарю армии, не хватило лошадей.

В Витебске Наполеон получил неприятное известие: Турция все-таки заключила мир с Россией. Наполеон выходил из себя:

– Турки дорого заплатят за свою ошибку. Она так велика, что я не мог даже это предвидеть!

В Наполеоне с каждым днем крепло убеждение, что, остановившись в Витебске, он допустил оплошность. Особенно подействовал на него один мелкий случай. В стычке взяли в плен русского офицера. Пленный на допросе уверял, что Барклай собирался дать под Витебском бой, но его остановило письмо Багратиона, который обещал соединиться с Барклаем в Смоленске.

Это было под вечер в воскресенье.

В шесть часов вечера Наполеон, как обычно, сел обедать. Застольных гостей он не любил, да их и не было. Император обедал только с Бертье. За вторым столом сидели Коленкур, Дюрок, Рапп, генерал-адъютанты. Император ел умеренно, но жадно и быстро. Обед всегда продолжался не более пятнадцати минут. Десерта не полагалось. Император только пил свой любимый шамбертен.

За столом он почти не говорил, но сегодня сказал Бертье, что приехал сюда не для того, чтобы завоевывать эти еврейские лачуги.

– Я пойду в Смоленск! – сказал император, швыряя салфетку на стол. Он встал и порывистыми шагами – что всегда было признаком раздражения – заходил по комнате. Генералы стояли у стола, с изумлением глядя на императора.

– Зачем нам оставаться здесь на восемь месяцев, когда мы можем кончить войну в двадцать дней? Через месяц мы должны быть в Москве. Иначе никогда в ней не будем! Мой план кампании – сражение. Моя политика – успех, – убежденно говорил он.

Наполеон не уходил, следовательно, он хотел знать, как свита примет его решение. Император пытливо смотрел на генералов. Генералы заговорили. Почтительно, но прямо и твердо все стали приводить доводы за то, чтобы остаться на месте.

Дюрок сказал, что русские заманивают в глубь страны и готовят гибель.

Бертье, всегда и во всем соглашавшийся с Наполеоном, поддержал Дюрока. Генерал-адъютант Лобо указал на страшный падеж лошадей.

– Почему мне об этом не говорит неаполитанский король? – спросил Наполеон, хотя сам знал, что Лобо прав.

– Надежда на завтрашний успех мешает неаполитанскому королю учитывать сегодняшние потери, ваше величество, – отвечал Коленкур.

– Я прекрасно отдаю себе отчет во всех сложностях, но кончу поход в Смоленске! – не уступал император.

– И в Смоленске русские не попросят мира, ваше величество, – сказал Коленкур.

Наполеон свирепо глянул на Коленкура. Император полушутя-полусерьезно всегда говорил, что Коленкур, будучи послом в России, обрусел. Генерал-адъютант Дюма напомнил о ненадежности «союзников» – Австрии и Пруссии.

– Если Пруссия изменит мне, я прерву войну с Россией и обращусь на запад. И тогда Пруссия заплатит за все! – стукнул ладонью по столу Наполеон.

Генералы никак не соглашались с опрометчивым решением императора. Даже Бертье, который говорил меньше других, всем своим видом показывал, что он не поддерживает Наполеона.

Наполеона взорвало такое единодушное мнение генералов.

– А-а, я понимаю! – закричал он, бегая по столовой. – Вы хотите поскорее вернуться в Париж к своим любовницам!

Бертье и Коленкур вправе были отнести эти слова к себе: Бертье тратил громадные средства на Жозефину Висконти, которая обманывала принца Невшательского как хотела, а Коленкур рвался в Париж к Адриенне де Канизи, с которой должен был обвенчаться.