Клуб радости и удачи - Эми Тан

Закрыв глаза, я стала обдумывать свой следующий ход.

В детстве я слышала от своей мамы, что однажды мой прадед проклял какого-то нищего, пожелав ему самой ужасной на свете смерти, а через некоторое время этот мертвец вернулся за прадедом и умертвил его. Ну или, может, через неделю прадед сам умер от простуды.

Я часто проигрывала в воображении последние минуты жизни несчастного нищего. Закрывая глаза, я представляла себе, как палач срывает с этого человека рубаху и выводит его на открытый двор. «Этот предатель, — объявляет палач, — приговаривается к смерти через расчленение на тысячу частей». Но он не успевает даже взмахнуть своим острым мечом, чтобы лишить преступника жизни, как выясняется, что сознание нищего уже раскололось на тысячу кусочков. А через несколько дней мой прадед взглянул поверх своих книг и увидел того же самого человека, только похожего теперь на разбитую вазу, наспех собранную из осколков. «Когда меч разрубал меня, — сказал призрак, — мне казалось, что это самое худшее из всего, что мне суждено испытать. Но я ошибался. Самое худшее — по ту сторону». И мертвец обнимал моего деда раскромсанными кусками своей руки и протаскивал за собой сквозь стену, чтобы показать ему, что он имел в виду.

Однажды я спросила маму, как он умер на самом деле. Она ответила:

— В своей постели, очень быстро, проболев всего два дня.

— Да нет же, я спрашиваю про нищего. Как его убили? С него сначала сняли кожу? Ему перерубали кости ножом? Он кричал от боли и ощутил всю тысячу ударов?

— Ах! Почему у вас, американцев, в голове только такие нездоровые мысли? — воскликнула мама по-китайски. — Человек мертв уже почти семьдесят лет. Какое значение имеет, как он умер?!

Я всегда думала, что это имеет значение. О самом плохом из всего, что может случиться с человеком, нужно иметь представление, чтобы избежать этого, чтобы не попасть под магию неназванного. Дело в том, что, даже будучи маленьким ребенком, я ощущала, что наш дом окружали какие-то неназываемые кошмары, которые преследовали мою маму до тех пор, пока она не спряталась от них в самый потаенный уголок своей души. Но даже там они ее находили. Год за годом я наблюдала, как они пожирали ее кусок за куском, пока она не исчезла совсем, превратившись в привидение.

Насколько я помню, темная половина моей матери появилась из подвала нашего дома в Окленде. Мне было пять лет, и мама попыталась скрыть ее от меня. Она загораживала дверь деревянным стулом и запирала ее на цепочку и два замка. Мне это казалось настолько загадочным, что я тратила много усилий на то, чтобы открыть эту дверь, я скреблась в нее своими крохотными пальчиками до тех пор, пока однажды дверь не распахнулась и я не покатилась кубарем в темную пропасть. Мама дождалась, пока я перестала верещать — я заметила на ее плече кровь из своего носа, — и только тогда сказала мне, что в подвале живет страшный человек, и объяснила, почему мне никогда не следует открывать эту дверь. Он живет там уже несколько тысячелетий, сказала мама, и он такой злой и голодный, что, если бы она не подоспела мне на помощь, он вырастил бы во мне еще пять детей и потом съел бы нас всех на обед из шести блюд, выплевывая наши косточки на грязный пол.

После этого мне начали мерещиться разные ужасы, я видела их своими китайскими глазами, которые вместе со всем остальным получила от своей матери. Я видела лихорадочную пляску чертей на дне ямы, вырытой мною в песочнице. Я видела, что у молнии есть глаза, которыми она высматривает и поражает детей. Я видела детское личико на спинке жука, которого только что раздавила своим трехколесным велосипедом. А когда я стала постарше, мне стали мерещиться такие вещи, которых не видели белокожие девочки из моей школы. Спортивные кольца, которые раскалываются на две части и со свистом катапультируют болтающего ногами ребенка неизвестно куда. Мячи на веревочке, способные одним ударом раздробить девчоночью голову и на глазах у смеющихся друзей разбрызгать ее содержимое по всей игровой площадке.

Я никому не говорила о том, что видела, даже своей матери. Большинство людей не знало, что я наполовину китаянка, может быть потому, что я ношу фамилию Сент-Клэр. На первый взгляд всем казалось, что я похожа на своего отца, ширококостного и вместе с тем субтильного мужчину англо-ирландского происхождения. Но, приглядевшись ко мне повнимательнее и зная при этом, что ищут, они, конечно, обнаруживали в моем облике китайские черты. У меня были не острые и выдающиеся, как у отца, скулы, а гладкие и окатанные, словно морская галька. Не было у меня и его соломенно-желтых волос и белой кожи. Моя кожа была довольно бледной, но выглядела так, как будто была когда-то темнее, а потом выгорела на солнце.

А от матери мне достались глаза — лишенные век, словно прорезанные двумя торопливыми движениями на фонаре из тыквы. Чтобы они казались покруглее, я прищипывала уголки глаз пальцами. Или вытаращивала их до такой степени, что становились видны белки глаз. Но когда я ходила с вытаращенными глазами по дому, отец спрашивал, почему у меня такой испуганный вид.

У меня есть фотография мамы с таким же испуганным выражением лица. Папа сказал, что она была сделана сразу после того, как маму выпустили из иммиграционной службы острова Энджел. Она находилась там три недели, пока не дошла очередь до ее документов. В службе никак не могли решить, относится ли она к невестам военных, перемещенным лицам, студентам или женам лиц китайско-американского происхождения. Папа говорил, что у них не было никаких инструкций по оформлению документов для китаянок, бывших замужем за американцами. В конце концов, заблудившись в дебрях иммиграционных правил, они отнесли ее к категории «перемещенные лица».

Моя мама никогда не рассказывала о том, как ей жилось в Китае, а папа говорил, что спас ее от каких-то ужасов и что за плечами у нее осталась некая страшная трагедия, о которой она сама не могла даже говорить. Отец гордо назвал ее в иммиграционных документах Бетти Сент-Клэр, зачеркнув ее настоящее имя Гу Иннин. Кроме того, он перепутал год ее рождения, написав тысяча девятьсот шестнадцатый вместо тысяча девятьсот четырнадцатого. Двумя росчерками пера моя мама была лишена своего имени и превращена из тигра в дракона.

На этой фотографии мама действительно выглядит перемещенной. Она так крепко прижимает к себе большую сумку в форме ракушки, как будто ее немедленно украдут, стоит ей только немного ослабить свою бдительность. Она одета в китайское платье длиной по щиколотку со скромными разрезами по бокам. А поверх платья — мешковато сидящий на ее маленьком теле стильный пиджак западного покроя с подбитыми плечами, широкими лацканами и чрезмерно крупными пуговицами. Это был ее свадебный наряд, подарок моего отца. В этом облачении она выглядит так, будто ниоткуда не приехала и никуда не собирается. Ее подбородок опущен вниз, и поэтому видна самая главная деталь ее прически: проведенный как по линеечке белый пробор, начинающийся над левой бровью и пересекающий всю ее аккуратную черную головку.

Но хотя мама склонила голову с покорностью побежденного, ее широко открытые глаза смотрят вперед, куда-то мимо камеры.