Загадка Ленина. Из воспоминаний редактора - София Таубе-Аничкова

А чем являлись эти собрания для посещавших их теперь, когда все в СССР должны казаться такими, как им приказывает власть, лучше всего скажут занесенные в мой альбом экспромты профессора Юрия Верховского и поэта Всеволода Рождественского.

Юрий Верховский[58]:

Всеволод Рождественский:

В течение зимы 1920–1921 года культурно-просветительный отдел стал настоящим клубом, где собирались поболтать помимо «сахариновых» коммунистов артисты фабричного театра и я перед началом уроков с моими лекторами.

За последнее время стал часто навещать Отдел и заведовавший гаражом Экспедиции бывший белый офицер N. Обычно он подсаживался ко мне, внимательно прислушивался к «политическим» разговорам, но сам никогда не принимал в них участия.

Однажды явившись в отдел, я рассказала при нем о расстреле якобы уличенного «в сношениях с англичанами» знакомого моряка К., жившего в одном доме со мной.

Все отнеслись к моему рассказу очень сочувственно, и лишь один только N промолчал.

— Знаете, — сказала я остальным, когда он вышел из комнаты, — этот ваш «завгараж» мне подозрителен. Он слушает, но никогда не высказывает своего мнения или возмущения действиями большевиков. Заметили вы это? Не чекист ли он?

Надо мной посмеялись, что «у страха глаза велики», но я все же стала осторожнее в присутствии N.

Случилось как-то, что мне понадобилось ехать по делам студии к Гнедичу, но так как я не заявила об этом, как полагалось, накануне — все автомобили и лошади были уже в разгоне.

— Я вас подвезу, — сказал присутствовавший при переговорах об этом N. — Я сейчас еду в автогуж[59].

Мы направились к автомобилю, но, когда я хотела войти в него, N сказал:

— Если вам безразлично где сидеть, прошу вас занять место рядом со мной.

Очень удивленная, я согласилась и, вспомнив свои подозрения, подумала: «Наверно, выпытывать что-нибудь будет».

Действительно, не успели мы выехать из ворот фабрики, как, сильно замедлив ход, N спросил:

— Довольны вы своей службой в Экспедиции?

— Еще бы! Что бы со мной было, когда бы не эта служба.

— Главное, приятно, что вы имеете такое влияние на рабочих, сумели завоевать их симпатии…

— Да, это приятно.

«Чего он добивается? — мелькнула у меня снова мысль. — К чему это предисловие о “влиянии”»?

— Вот что, — сказал вдруг N, — я вижу, что вы до сих пор не догадываетесь, что я один из ваших единомышленников…

Я вопросительно взглянула на него.

— Что я так же ненавижу эту власть, как и вы…

— Но почему вы заговорили об этом?

— Потому что хочу привлечь вас к одному делу… Делу, в котором принимают участие уже и сейчас лучшие люди России, многие профессора, некоторые из писателей. Если это удастся, — а мы убеждены, что не может не удастся — Россия спасена. Я давно приглядывался к вам, прислушивался к вашим речам, а потом говорил о вас с участниками нашего дела, и мы решили, что ваше участие в нем может способствовать успеху, так как вы энтузиастка и имеете большое влияние на рабочую молодежь Экспедиции.

— Я не понимаю вас. Какое дело и при чем здесь мое влияние на рабочих?

— Если вы принципиально согласны принять участие в свержении большевистской власти, я сейчас отвезу вас туда, где вы узнаете все детали нашего плана.

Теперь я уже не сомневалась, что меня испытывает чекист.

— Вы хотите сказать, что какая-то группа устраивает заговор против власти, и желаете вовлечь в эту авантюру и меня? Но я раз навсегда дала себе обещание не принимать участия ни в каких подпольных выступлениях, ибо знаю, что, если они не увенчаются успехом, за них расплачусь жизнью не только я, но и тысячи ни в чем не повинных людей, как это было после убийства Урицкого, — резко ответила я, довольная, что чекист проиграл игру.

N посмотрел на меня внимательным, недоумевающим взглядом и, не сказав больше ничего, дал машине полный ход.

Остановившись у подъезда, он обратился ко мне:

— Я думаю, вас не надо просить не передавать никому сказанного мной. Вы понимаете, чем грозило бы нам это.

Тон был так искренен, что на мгновение меня охватило даже сомнение, не ошиблась ли я, приняв его за провокатора.

Но время было такое, что излишняя осторожность не могла привести к последствиям, возникающим из доверчивости, и я ограничилась тем, что, продолжая сомневаться в N, просьбу его все же исполнила.

Приближалась весна, как всегда, несущая слухи о новых выступлениях, о возможности забастовок и т. д.

На одном из литературных ужинов разговор зашел о появившейся в советской газете заметке, поучающей, что «человек — животное и должен жить, сообразуясь с этим естественной для него жизнью».

Как всегда, злободневная тема увлекла.

— Если бы власть, трансформируя население России в этом направлении, была хотя последовательной, она должна была бы питаться, как и мы, картофельной шелухой. Однако Зиновьев, подавая яркий пример животной жизни, имеет четырех поваров и по виду напоминает хорошо откормленную барскую мимишку[60], — сказал присутствовавший на вечере морской врач[61]. Он уже прошел весь «малый советский стаж», то есть не однажды сидел в тюрьмах, и шутил, что подготовляется к «большому» — к расстрелу.

Указав на стоявший на столе плакат[62], я предложила в опровержение советского мнения о человеке считать каждого творца в области науки или искусства, воплощающим частицу божества, высшим существом.