В Коктебеле никто не торопится - Людмила Мартова

– Следить изначально могли за этой художницей, – задумчиво ответил Никита. – Вернее, ее могут охранять. Судя по тому, что ты видела, она ходит с охраной, от которой регулярно убегает. И эта ее охрана уже несколько раз видела тебя в непосредственной близости от своего объекта, и им это вполне могло не понравиться. Так что все просто.

– То есть они меня не убьют? – Полина сама слышала, как дрожит ее голос, и от этой дрожи ей было так противно, будто она снова наелась дождевых червей. Был в ее детстве такой подвиг.

– Не думаю. Это нелогично. Тебя совершенно не за что убивать. Правда, не мешало бы хорошенечко выпороть, чтобы не совала свой длинный нос в дела, которые тебя совершенно не касаются.

– Ну, Никита…

– Не бойся. – Он сел рядом и ласково обнял ее за плечи. – Я тебе обещаю, что не дам тебя в обиду, но абсолютно убежден, что тебе ничего не угрожает. Ты мне веришь?

– Верю, – тихо прошептала она и доверчиво положила голову ему на плечо. – Ты извини, что я к тебе ворвалась. Просто я так испугалась, что дома мама и Оля и они абсолютно беззащитны. Ой, мама… Она же, наверное, с ума сходит, что меня так долго нет. Я соврала ей, что у меня свидание, не хотела говорить про деловую встречу.

– Ну, так позвони ей и скажи, что останешься у меня ночевать, – деловито предложил он, – в этом нет ничего особенного, раз у тебя свидание. Или она будет осуждать тебя за моральное падение?

– Нет, не будет. – Полина неожиданно улыбнулась. – У меня, знаешь, очень прогрессивные родители. Особенно папа. Однажды, классе в восьмом, я задержалась на танцах. Вернее, мы с моим ухажером Мишкой Потаповым в подъезде целовались, если честно. В общем, я пришла, и мама начала меня ругать, а папа ее оборвал и сказал, что я уже взрослая, и вмешиваться в мою личную жизнь они больше не имеют права. И что они должны мне доверять.

Она судорожно вздохнула, вспомнив, что именно говорил тогда папа.

– Я тебе верю, девочка моя, – говорил он. – Я знаю, что такой чудесный человечек, как ты, никогда не поступит плохо. У тебя же сердечко золотое, и головка умненькая. Ты все всегда будешь делать правильно, а значит, у меня никогда не будет поводов для тревоги и беспокойства, и у мамы тоже. Ведь правда же?

Полина тогда всхлипнула и сказала, что правда. И потом много лет никогда не уходила куда-то, не предупредив родителей, никогда не возвращалась домой позже обещанного срока и действительно никогда или почти никогда не давала поводов для беспокойства. Берегла отцовское доверие.

На секунду Полина представила, что сказал бы папа, услышав сегодняшнюю историю. То, что дочка дала маху, было очевидно, но в таких случаях папа всегда говорил, что идеальных людей не бывает, не ошибается лишь тот, кто ничего не делает, и что любая фигня, получившаяся в итоге, не считается, если делали ее с добрыми намерениями. В том, что намерения ее были добрыми, Полина могла поклясться.

От мыслей об отце и собственном несовершенстве ее отвлекли мягкие, легкие, но довольно настойчивые поцелуи. Писатель Никита был парень явно не промах. Нежно обнимая Полину, он уже проложил губами дорожку от ее плеча до шеи, поднялся за ухо, выискивая точку почувствительнее, вернулся к маленькой ложбинке у основания горла, снова поднялся вверх по шее и теперь приник уже к полуоткрытым от удивления губам. До этой минуты Полине даже в голову не приходило, что она ему нравится.

– Что ты делаешь? – выдохнула она в его неплотно сомкнутые губы.

– Составляю тебе стопроцентное алиби, – прошептал он. – Как истинный джентльмен, я не могу допустить, чтобы ты соврала своей матери. Ты сказала, что у тебя свидание, и у тебя свидание. Ты сейчас позвонишь, что остаешься на ночь, и я намереваюсь сделать так, чтобы эта ночь не прошла впустую.

«А почему бы и нет? – подумала вдруг Полина. – Он приятный. У него хорошая фигура, от него хорошо пахнет, у его губ мятный привкус, как будто он совсем недавно чистил зубы. Хотя, наверное, чистил. Он же выходил в ванную. Мы с ним прекрасно провели сегодняшний день, и он уже дважды высказывал готовность обо мне заботиться. Последний пункт нужно особо принять во внимание, потому что до этого никто и никогда такого желания не изъявлял. Не считая папы, разумеется. И нужно сказать самой себе правду: мне приятны его прикосновения, мне приятны его поцелуи, и я совершенно не против лечь с ним в постель. Падшая я женщина!»

Дойдя до этой мысли, она тихонько засмеялась и ответила на поцелуй Никиты с горячностью, которой от себя не ожидала. Уже довольно долго она воспринимала занятия любовью как необходимость, не очень нужную, хотя и довольно приятную. Прикосновения верного Сереги в последнее время вообще оставляли ее холодной. Она всегда чувствовала себя слишком усталой для того, чтобы получать от секса настоящее удовольствие. Ей было жалко тратить время, отведенное на короткий отдых, на такое глупое и бесполезное занятие, поэтому она всегда старалась, чтобы начавшиеся акробатические этюды в постели были как можно короче и заканчивались быстрее. В нужных местах она стонала, в нужных чуть выгибалась, в нужных, наоборот, обмякала. В общем, в тех случаях, когда ей удавалось себя заставить ответить Сереге взаимностью, точнее, в тех случаях, когда ей не удавалось от него отделаться, он оставался доволен ее реакцией на свои ласки. То есть имитацией ее реакции.

Сейчас ей не приходилось ничего имитировать. Жаркая волна, похожая на морскую, зарождалась под его губами, шла по ее прохладной, несмотря на проведенный на солнце день, коже, нарастала, поднимаясь бурлящими водными бурунчиками, закручивалась в воронку, разместившуюся где-то в середине живота. В эту воронку с ревом и гулом уходили страхи, волнения, тоска по папе, усталость от бесконечной работы, а главное – от непосильного бремени ответственности за маму, за Олю, за всю семью, в которой она осталась старшей.

Морские волны теперь заливали голову. Они бурлили и пенились, смывая все плохое и оставляя после себя ощущение ничем не замутненного счастья. Губы Никиты, его руки, казалось, были везде. Они, как морская вода, проникали во все, даже самые укромные уголки ее тела. Лизали, ласкали, теребили, набегали и вдруг оставляли в покое, чтобы снова настичь, поймать в свои сети, утопить, растворить в себе без остатка.

Полина и плакала, и стонала, и рычала. Если бы у нее вдруг нашлось время подумать, то она, наверное, застеснялась бы своего бесстыдства, испугалась бы его. Но думать было некогда. Все ее мысли, чувства, разум и сознание были заняты мужчиной, который на широкой кровати Дома писателей вытворял с ней все, что хотел. Она чувствовала себя рабыней, невольницей, царицей, королевой. Она знала, что желанна, и не было ничего приятнее и великолепнее этого взявшегося невесть откуда знания.

Она не понимала, сколько времени продолжается безумство, в которое она оказалась вовлечена, но, когда оно внезапно закончилось, прервалось ее острым криком, разорвавшим уже по-настоящему ночную тишину за окном, ей показалось, что с того момента, как она зашла в гостиничный номер Никиты, прошла целая жизнь. И возврата к жизни прошлой ей совсем не хотелось. Не было в ней ничего хорошего.