История нового имени - Элена Ферранте

Возвращаясь к вечеру с моря, я отводила девочек к матери, а потом заходила к Лиле в лавку — узнать, как у нее дела, и посмотреть, растет ли живот. Лила была какой-то дерганой; мне не нравилось, как она выглядит. На мои осторожные вопросы: как протекает беременность — она не отвечала, а то и вовсе выпроваживала меня из лавки, бормоча себе под нос: «Не желаю об этом говорить, это хуже болезни, внутри какая-то пустота, и она тянет меня к земле». Потом она переключалась на свои лавки, старую и новую, или на магазин на пьяцца Мартири, и в своей обычной манере превозносила их, как будто там творились настоящие чудеса, и только я, недотепа, оставалась от них в стороне.

Но я уже хорошо выучила все ее приемчики; я слушала и не верила ни единому ее слову, хотя мне было трудно не восхищаться энтузиазмом, с каким она играла и служанку, и хозяйку одновременно: она болтала со мной, беседовала с покупателями, перебрасывалась репликами с Адой, и все это — не прекращая отрезать, взвешивать, заворачивать, получать деньги и отсчитывать сдачу. Она крутилась и фонтанировала, не жалея себя, словно вела беспрестанную схватку, позволявшую хоть на время забыть о той тяжести, которую она почему-то называла пустотой.

Но больше всего меня поражало, как небрежно она обращалась с деньгами. Она подходила к кассе и брала из нее сколько хотела. Касса была для нее тем самым волшебным сундуком из нашего детства, наполненным сокровищами. В тех редких случаях, когда денег в кассе было недостаточно, она просто бросала в сторону Стефано выразительный взгляд. Тот, казалось, вернулся в те времена, когда за ней ухаживал, и, задрав халат, доставал из заднего кармана брюк увесистый кошелек. «Сколько тебе надо?» — спрашивал он. Лила показывала ему на пальцах, и муж правой рукой протягивал ей требуемую сумму; она в ответ протягивала ему свою тоненькую руку.

Ада наблюдала за этой картиной из-за стойки. На Лилу она взирала с тем же нескрываемым восхищением, с каким рассматривала фотографии кинозвезд в журналах. Подозреваю, что в тот период жизни сестра Антонио чувствовала себя так, будто попала в сказку. Когда Лила открывала кассу и давала ей деньги, глаза у нее загорались. А Лила проделывала это частенько, если Стефано не видел. Она дала Аде денег для Антонио, который вот-вот должен был отбыть в армию, дала денег Паскуале, которому понадобилось срочно залечить три зуба. В начале сентября она отвела меня в сторонку и спросила, не нужны ли мне деньги на книги.

— Какие книги? — удивилась я.

— Учебники. И не только учебники.

Я ответила, что синьора Оливьеро еще не выписалась из больницы, и я не знаю, сможет ли она, как обычно, помочь мне с учебниками. Лила попыталась сунуть мне в карман пачку купюр. Я отскочила и замотала головой — роль бедной родственницы, вынужденной побираться, абсолютно меня не привлекала. Я сказала, что вообще-то занятия еще не начались, что я работаю до середины сентября и платят мне в этом году немного больше, так что я справлюсь сама. Лила огорчилась и еще раз предложила, если учительница не поможет, обратиться к ней.

Не только я, но и все остальные чувствовали неловкость от того, как легко Лила расставалась с деньгами. Паскуале не хотел их брать, считая это унизительным, но, когда у него разнесло пол-лица так, что заплыл глаз, и, сколько он ни прикладывал листья салата, ничего не помогало, все-таки согласился. Антонио вначале тоже воспринял щедрость Лилы как оскорбление, но потом убедил себя, что Стефано слишком долго недоплачивал его сестре за работу в лавке, и взял деньги. Ни у кого из нас никогда не было много денег, мы привыкли считать десять лир крупной суммой и радовались, если находили на улице монетку. Поэтому отношение Лилы к деньгам как к резаной бумаге казалось нам смертным грехом. Она раздавала их молча, не принимая возражений, как в детстве указывала, кто за кого будет играть. И сразу переводила разговор на другую тему, как будто ничего особенного не произошло.

— С другой стороны, — как-то вечером сказал мне Паскуале, — лавка процветает, да и обувь хорошо продается, а Лина — наш старый товарищ, она всегда на нашей стороне. То, что она разбогатела, — ее личная заслуга. У нее полно денег не потому, что она стала синьорой Карраччи, а скоро станет матерью будущего наследника лавки, а потому, что придумала марку «Черулло»; все делают вид, что забыли про это, но мы, ее друзья, мы все помним.

Истинная правда. Сколько событий случилось в жизни Лилы в последний год! Нам только-только исполнилось по семнадцать лет, и время, которое раньше плавно текло, теперь как будто уплотнилось — так вдруг густеет крем, когда взбиваешь его в миске. Об этом с горечью сказала мне и Лила, когда однажды в жаркое воскресенье, часа в три, неожиданно появилась на пляже — против обыкновения одна. Она приехала на метро и двух автобусах и вдруг возникла передо мной — в ярком купальнике, бледная до зелени, с россыпью прыщей на лбу. «Семнадцать — поганый возраст», — сказала она на диалекте, сверкнув глазами, и в ее голосе слышался и сарказм, и одобрение.

Она опять поссорилась с мужем. Тот каждый день встречался с Солара, и они горячо спорили, кто станет распоряжаться в магазине на пьяцца Мартири. Микеле настаивал на кандидатуре Джильолы и вдрызг разругался с Рино, который проталкивал Пинуччу; к переговорам привлекли Стефано, и дело едва не дошло до драки. В конце концов нашли компромисс: пусть Джильола и Пинучча управляют магазином сообща. Но Стефано должен пересмотреть свое решение по одному важному вопросу.

— Какому вопросу?

— Сама догадайся.

Я не догадалась. Микеле с присущей ему напористостью потребовал от Стефано, чтобы в магазине висел портрет Лилы в подвенечном платье. И на сей раз ее муж подчинился.

— Что, правда?

— Правда. Я же тебе говорила: подожди. Они вывесят меня на самом видном месте. Так что пари выиграла я, а не ты. Давай, налегай на книжки. Экзамены ты должна сдать не ниже чем на восьмерки.

Потом она оставила шутливый тон и заговорила серьезно. Дело не в фотографии, сказала она, для нее давно не секрет, что этот подонок, ее муж, всегда смотрел на нее как на разменную монету. Она приехала поговорить про свою беременность и говорила долго и раздраженно, с холодной решимостью перемалывая до основания каждую тщательно продуманную мысль.

— Отвратителен не процесс зачатия, — рассуждала она. — Мужик засовывает в тебя свое хозяйство, и ты становишься мясным ящиком с живой куклой внутри. Именно это со мной и произошло, и мне это омерзительно. Меня каждые пять минут выворачивает, потому что мое тело отказывается с этим мириться. Я знаю, что должна думать о красивых вещах, настраивать себя на позитивный лад, но я не могу и не понимаю, почему обязана все это терпеть. Кроме того, — добавила она, — я чувствую, что не способна возиться с ребенком. Вот у тебя бы точно получилось — достаточно посмотреть, как ты справляешься с чужими девчонками. Но мне это не дано.

Ее слова смутили меня. Что я могла ей ответить?

— Откуда ты знаешь, что тебе дано, а что не дано? Пока не попробуешь, не поймешь, — пожала плечами я и указала на дочек владелицы магазина канцтоваров, которые неподалеку от нас играли в песке. — Иди поиграй с ними или просто поболтай.