Говардс-Энд - Эдвард Форстер

Миссис Уилкокс справилась с эмоциями.

— Ах, Генри, дорогой! Вот приятный сюрприз… Но позволь представить тебе… Хотя ты, наверное, помнишь мисс Шлегель.

— О да, — ответил он, не проявляя ни малейшего интереса. — Но ты-то как, Рут?

— Как нельзя лучше, — весело ответила она.

— И мы тоже. И автомобиль наш был в полном порядке. Мы прекрасно доехали до Рипона, но там эта дрянная повозка с балбесом кучером…

— Мисс Шлегель, нашу небольшую загородную прогулку придется предпринять в другой раз.

— Так вот, я и говорю, что этот балбес кучер, с чем согласился даже полицейский…

— В другой раз, миссис Уилкокс. Конечно.

— Но поскольку мы застрахованы от рисков третьего лица, все это не столь важно…

— Повозка и машина двигались практически под прямым углом…

Голоса счастливой семьи разносились далеко вокруг. Маргарет осталась одна. Она была лишняя. Миссис Уилкокс покидала Кингс-Кросс в окружении мужа и дочери, слушая их обоих.

Похороны закончились. Экипажи катились прочь по мягкой грязи, на кладбище остались лишь бедняки. Они подошли к свежевырытой яме и в последний раз взглянули на гроб, теперь почти скрытый под комьями глины. Пришло их время. Большинство были женщины из тех мест, где жила умершая, и траурные платья им были сшиты по заказу мистера Уилкокса. Другие явились из чистого любопытства. Их будоражила сама мысль о смерти, да еще такой быстрой, и они стояли группами или ходили между могилами, похожие на чернильные капли. Сын одной из женщин, лесоруб, сидел высоко над их головами и подрезал кладбищенский вяз. Со своего места он видел городок Хилтон, нанизанный на Северное шоссе и обросший предместьями; за ним закатное солнце, оранжево-красное, глядящее на парня прищурившись из-под серых бровей; церковь, посадки, а позади них нетронутый сельский пейзаж — поля и фермы. Но лесоруб, так же как и остальные, с наслаждением смаковал детали совершившегося события. Он так хотел передать матери внизу, что он чувствовал при виде приближающегося гроба: как не мог оставить работу и все же не смел продолжать; как чуть не свалился с дерева, потому что очень переживал; как кричали грачи — и в этом не было ничего удивительного: они как будто все понимали. Мать парня утверждала, что и сама обладает даром предвидения — она уже некоторое время замечала тревожные перемены в миссис Уилкокс. Во всем виноват Лондон, говорили другие. Она была доброй дамой, и бабка ее тоже была доброй — попроще, но очень доброй. Ах, уходят старики! И мистер Уилкокс тоже добрый джентльмен. Они вновь и вновь возвращались к этой теме, скорбно и с придыханием. Похороны богатого человека были для них тем же, чем для людей образованных были похороны Алкесты или Офелии. Это было искусство. Хоть и далекое от жизни, оно повышало ее ценность, и люди с жадностью наблюдали за происходящим.

С затаенным чувством неприязни могильщики — они не любили Чарльза; сейчас не следовало об этом говорить, но они не любили Чарльза Уилкокса — могильщики закончили свою работу, уложили венки и — сверху — кресты. Солнце опустилось за Хилтон, серые брови вечера чуть озарились, и багряная морщина прорезала его чело. Печально переговариваясь, люди прошли сквозь кладбищенские ворота и двинулись по каштановым аллеям, ведущим в городок.

Юный лесоруб немного задержался, сидя над наступившей тишиной и ритмично раскачиваясь. Наконец сук под напором его пилы рухнул на землю. Крякнув, парень спустился вниз, думая уже не о смерти, а о любви, ибо у него было назначено свидание. Проходя мимо свежей могилы, он остановился. Его внимание привлекла охапка темно-желтых хризантем. «Не следовало приносить на похороны такие яркие цветы», — подумал он. Сделав еще несколько неторопливых шагов, он вновь остановился, воровато огляделся, всматриваясь в опустившиеся сумерки, повернул назад, выдернул хризантему и спрятал в карман.

С его уходом наступила полная тишина. Домик, примыкавший к кладбищу, пустовал, а другого жилища поблизости не было. На многие часы место погребения осталось без любопытных глаз. С запада над ним проплывали облака, и церковь можно было принять за корабль с высоким носом, удаляющийся в бесконечность вместе со всем своим экипажем. К утру воздух стал холоднее, небо прояснилось, и верхний слой земли, затвердев, искрился над простертыми под ним усопшими. Лесоруб, возвращаясь после упоительной ночи, подумал: «Вот вам и лилии, вот вам и хризантемки! Жалко, я не все взял».

В Говардс-Энде пытались завтракать. Чарльз и Иви сидели в столовой вместе с женой Чарльза. Их отцу, которому никого не хотелось видеть, завтрак был подан наверх. Он очень страдал. Боль, почти физическая, накатывала и душила; только он собирался приняться за еду, как глаза тут же наполнялись слезами и он отодвигал тарелку, не попробовав ни кусочка.

Он вспоминал спокойную доброту своей жены, неизменную за эти тридцать лет. Не какие-нибудь детали — период ухаживания или первые восторги, — но только постоянную добродетель, которая представлялась ему самым благородным женским качеством. На свете так много капризных женщин, тех, что подвержены диким приступам страсти или легкомыслия. Не такой была его жена. Все годы, и летом и зимой, будучи невестой, а потом матерью, она ничуть не менялась, и он всегда доверял ей. Ее нежность! Ее невинность! Удивительная невинность, которой она обладала, словно это был дар Божий. Рут знала о пороках и мудрости нашего мира не больше, чем цветы у нее в саду или трава в поле. Что она знала о бизнесе? «Генри, почему люди, у которых и так достаточно денег, стремятся получить еще больше?» Что она знала о политике? «Я уверена, что, если бы матери разных народов смогли встретиться, войн больше не было бы». Что она знала о религии? Ах да, это облачко несколько омрачало горизонт, но потом ушло. Она происходила из семьи квакеров, а его предки сначала были диссентерами, а затем перешли в лоно англиканской церкви. Поначалу ее отталкивали пасторские проповеди — ей хотелось «больше внутреннего света». При этом она добавляла, что это «не столько для меня, сколько для ребенка (Чарльза)». Наверное, внутренний свет она все же получила, потому что в последующие годы он не слышал от нее ни единой жалобы. Они вырастили троих детей без всяких разногласий. Они никогда не спорили.

Теперь она лежит в земле. Она ушла, и, словно чтобы сделать этот уход еще горше, ушла с ореолом таинственности, что совсем не было ей свойственно. «Почему ты не сказала мне, что знаешь?» — спрашивал он со стоном, и ее тихий голосок отвечал: «Я не хотела, Генри… Я могла ошибиться… И все так не любят больных». Ему сообщил об ужасном несчастье неизвестный доктор, консультировавший ее, пока муж был в отъезде. Справедливо ли это? Она умерла, так до конца и не объяснившись. В этом ее вина, но — тут его глаза вновь наполнились слезами — какая эта небольшая вина! Один-единственный раз за тридцать лет она его обманула.

Поднявшись, он стал смотреть в окно, потому что пришла Иви с письмами, а он не мог встретиться с ней взглядом. Да, жена была хорошая женщина — постоянная. Он намеренно выбрал именно это слово. Для него постоянство включало все лучшие качества.