Палач - Эдуард Лимонов

Оскар… Он поймал себя на том, что тоже боится шести или семи хулиганов и старается не смотреть им в лица. В том, что геркулесы боятся их, у Оскара не было сомнений. Геркулесы, очевидно, загуляли у девушек или засиделись в баре с приятелями, не в силах противостоять соблазну еще чуть-чуть урвать у судьбы «хорошего времени», а когда опомнились, оказалось, что уже четыре часа утра. Привыкшие в своем средне-западном штате к автомобилю, они поступили опрометчиво. Такси в ту часть Бруклина, где они спят в свободной комнате у приятеля из того же штата, уже два года грызущего законы в «лоу-скул» — юридической школе, — такси стоит, они знают по прошлому опыту, не менее 25 долларов, посему, понадеявшись на свои 200 паундов на каждого, они спустились в сабвей.

«Идиоты! — снисходительно осудил парней Оскар. — Могли бы спуститься на станцию выше или ниже. Почему нужно нарываться на неприятности и лезть в сабвей именно на 42-й улице, где очень не любят именно такие здоровые физиономии, именно такого стиля чистые прически, именно такие вздувшиеся полиэстеровые куртки на меховой подкладке и торчащие из-под курток не сходящиеся на упитанных шеях воротники клетчатых рубах…»

Явление Оскара сабвею в четыре часа ночи тоже не было зрелым и умным мероприятием, но Оскар хотя бы по опыту знал, что таких, как он, отчетливо европейского типа чужестранцев, бьют и обижают хотя бы в последнюю очередь. К тому же черные его волосы, знал Оскар, делают его похожим на итальянца, а к ним черные ребята питают определенное уважение. Без сомнения, единственная, но немаловажная причина для подобного высокого социального статуса итальянцев в глазах черных — существование Мафии.

Оскар стал размышлять, вглядываясь издалека в устрашающие лица черных ребят, о своем отношении к черным. Расист ли он?

Конечно, если ты видишь перед собой нагло и зловеще ухмыляющуюся рожу с отсутствующим передним зубом, как у этого высокого парня в камуфляжных брюках парашютиста и красной куртке, наголо обритого и почему-то позволившего нескольким редким волоскам на подбородке образоваться в патологическую бородку, ничего, кроме страха и озлобления, такая физиономия в лицезреющих ее не вызывает. «Почему я должен видеть этих ебаных зловещих паяцев и стоять тут, подрагивая от страха?» — разозлился на себя за свой страх Оскар. Хотя, конечно, они могли быть и белыми. Могли бы, но опыт жизни в супергороде подсказывает Оскару, что куда чаще истязатели, если не тела, то духа, оказываются черными.

К тому же сам черный цвет сообщает физиономии человека таинственность и вызывает страх.

Вне сомнения, размышляет Оскар, наблюдая, как потерявшие форму, но мощные геркулесы, избегая конфронтации с теперь уже открыто задирающими их черными — те послали к ним самого младшего, совсем мальчишку, — оттанцовывают подсознательно от черных хулиганов, а хулиганы приближаются к ним; без сомнения, черные не могут забыть веков рабства и угнетения, в которых были повинны предки вот этих здоровяков. Оскару это понятно. «Страна — лидер свободного мира», как себя пышно величает Америка, до сих пор не заплатила им все долги. «Но я-то тут при чем? — думает Оскар с досадой, вспоминая, как его и Женевьев ограбили на Пятой авеню. — Мои предки жили себе далеко отсюда, в Польше, и никого не угнетали… Не насиловали черных женщин, не пользовались рабским трудом, но обрабатывали себе спокойно поля или трудились на фабриках и служили службы в церкви. — Несколько предков Оскара были ксендзами. — Почему я должен быть в глазах черных «белым», а значит, злодеем?.. Как несправедливо…»

Подходит, скрежеща и воя, как все жертвы Аушвица вместе, поезд. С видимым облегчением, но не спеша, стараясь сохранить достоинство, геркулесы входят в вагон и садятся недалеко от входа. Оскар садится в самом конце вагона, в углу. Некоторое время поезд стоит, как всегда, на большой 42-й станции, ожидая могущих прийти с других линий пассажиров. Наконец после предварительного, слишком долгого, по мнению Оскара, гудка, похожего на вой полицейской сирены, двери закрываются. В этот момент один из геркулесов вдруг вскакивает и, высунувшись в открытое на перрон окно, — поезд уже пошел, вдруг жирно плюет в бывших оппонентов и орет: «Факинг ниггерс!» Оскару видно, что жирный желтый плевок приземлился на лицо того самого парня в камуфляжных брюках, который показался Оскару зловещее других.

«Дай им волю, и они перегрызут друг другу глотки», — думает Оскар. Теперь ему хочется, чтобы черные каким-то образом догнали поезд и хорошо бы избили довольно гогочущих здоровяков. «Нет, ну конечно, я не расист», — решает Оскар.

Однако через несколько станций его заинтересованность расовыми вопросами иссякает, и он отстраненно думает, что пусть они тут перегрызут друг другу глотки когда-нибудь, а он, Оскар, умотает в Европу, в Италию или Францию, подальше от их проблем, как только он добудет палачеством хоть какой-нибудь капитал. «Возьму Наташку и исчезну», — решает Оскар.

Уже подъезжая к своей станции, Оскар вдруг обращает внимание на графитти, разместившееся над его головой. Скетч, выполненный черным фломастером, изображает жирное, животное, похожее на осла, которое, пристроившись сзади, ебет взъерошенный человечек с хулигански скошенным в сторону глазом. «I fuck the world!» — сообщает подпись под рисунком. На крупе животного помечено «the world», на человечке, где-то в области его живота, брошено короткое «I».

Выходя из вагона, Оскар безудержно смеется, а победоносные геркулесы, продолжающие свой путь в Бруклин, смотрят на него снисходительно, как на только что на их глазах сошедшего с ума (конечно, по вине черных!) представителя белой расы. «I fuck the world!» — повторяет с наслаждением Оскар, поднимаясь по невообразимо черной лестнице из сабвея. Ему очень хочется выебать мир.

4

В десять часов утра к Оскару приехала Женевьев. Когда Оскар открыл ей дверь, на него пахнуло из подъезда зимой и особым запахом замороженной улицы, как будто из отворенного рефрижератора. Пропуская Женевьев в квартиру, Оскар меланхолически признал, что в Нью-Йорке наступила зима, да.

Женевьев, не раздеваясь, прошла в ливинг-рум и уселась на софу черного бархата, купленную для Оскара ею же. Нечто малопонятное — накидка из меха и тканей, очевидно, очередное сверхсовременное детище одежного инкубатора Этель Ксавьер — прикрывало длинное тело Женевьев там, где его не прикрывала черная длинная юбка.

— Ты все-таки выебал вчера мою подругу! — прошипела Женевьев.

— Выебал, — согласился Оскар, запахиваясь в черное шелковое кимоно с золотым драконом на спине, тоже подарок Женевьев.

— Я же просила тебя этого не делать, — зло бросила Женевьев. — Между нами все кончено! — Она решительно встала.

Оскар молчал, ему хотелось спать. Он лениво думал: «Какого черта Женевьев примчалась для выяснения отношений в такую рань… И он даже не может выставить ее из квартиры, потому что это она платит рент…»

— А я, между прочим, собиралась взять тебя с собой в Италию в январе и потом в Швейцарию, на озеро Комо, — обиженно прошептала стоящая у софы Женевьев. — Ты неблагодарен и неверен. Ты хам!

Еще пару лет назад Оскар рассердился бы, и выгнал бы Женевьев, и собрал бы вещи, и уехал в отель из Женевьев принадлежащего апартмента. Сейчас другой, менее пылкий Оскар сидел на софе, красиво запахнувшись в черное кимоно. Другой Оскар дружелюбно посмотрел на Женевьев.