Полнолуние - Андрей Дмитриевич Блинов

мой! И как тебя звать-величать теперь, даже неловко как-то по-старому, по-домашнему».

— Один? — спросил встревоженно младший, стараясь вспомнить, не писал ли что брат о своей жизни после смерти жены лет пять назад. Но ничего не вспомнил: не писал, значит.

— Жена у меня, знаешь, Лиза… — сказал старший и замолчал, как бы выбирая нужные слова, но так и не выбрал. — Женился, как же… Екатерина Николаевна, знаешь ведь, ушла из жизни, горе такое было, Сережка, не представишь. Трудная, нескладная вышла у меня жизнь.

Они прошли в комнату, где окно было задернуто полосатой гардиной от потолка до пола, на столе в углу горела лампа — большая металлическая шляпа на тонкой ножке. В кругу, высвеченном лампой, — книги, раскрытая толстая тетрадь. Константин Петрович работал.

— Ты голоден? — спросил старший. — Мы что-нибудь с тобой сообразим. По-мужски. Тревожить жену не будем. Ей что-то нездоровится. Ну ты не обижайся. Завтра с ней увидишься.

— Ладно, — сказал младший. — Есть ужасно хочу. Но можно вначале помыться? Понимаешь, летел в Москву с двумя желаниями. Первое, ясно, тебя повидать. Второе — окунуться в цивилизацию: Большой театр, «Борис Годунов», «Проданная невеста» и прочее такое. Никогда не видел.

— Оперу слушают, Сергей.

— Да я все это наизусть знаю… — И он, забавно подражая юродивому, запел: — «Николку маленького дети обижают». Пластинки у нас есть. Мы их крутим напропалую все ночи. А видеть вот не видел. Да… И знаешь, о чем мечтал? Помыться в ванне. У тебя есть ванна? Ну вы тут живете как боги. И после ванны армянского коньячку баночку…

— Можно, Сережка, — улыбнулся старший.

Сережка нравился ему своим прямодушием и простотой. Всякие ведь люди выходят из тайги после скитаний. И он подумал: пожалуй, кстати явился брат — перед праздниками.

И, провожая Сережку в ванную, Константин Петрович говорил:

— Иди, иди, смывай все таежное, глухоманное. Вот полотенце. Какое любишь: махровое или вафельное? Выбирай. А может, тебе хвойного экстракта? Тайгу вспомнишь…

Сережке было приятно, что старший рад ему, что настороженность прошла, не осталось и следа от его недовольства. Или ему показалось, что брат был недоволен его приездом?

Чемодан Сережка оставил на вокзале, и после ванны, пришлось надеть братову рубаху и его же домашние шаровары. Все было чуть великовато — старший выше ростом и пошире в кости. Но все равно Сережка вышел из ванной блаженно умиротворенным.

— Живете, как буржуи, — сказал добродушно Сережка и осекся: навстречу ему шла женщина в красивом золотистом платье. Казалось, жидкое золото обтекло ее, чуть сгладив формы тела. Она показалась ему холодной и неземной, как Аэлита из марсианской сказки.

— Здравствуйте, Сергей! — сказала марсианка. В ее голосе не было той металлической холодности, какая исходила от нее самой. Это был простой человеческий голос, вовсе не марсианский. — Константин Петрович рассказывал мне о вас. Я рада. — Она подала руку: — Лиза. — Рука у нее маленькая и шершавая, как у врача, которому часто приходится мыть руки. — Значит, буржуи? — Глаза ее смеялись. Глаза были синие, крупные и по-земному теплые. — Ну что же… С легким паром, пролетариат!

— Рабочий класс, — осторожно поправил Сережка. — Таежный к тому же.

— Ясно. — И она улыбнулась.

Сережка близко увидел ее лицо — смугловато-бледное, без румянца, лицо утонченной, уставшей от людского внимания женщины.

— Прошу к столу, — сказала она чуть повелительно.

Она ушла на кухню, и он, посмотрев ей вслед, подумал, что вот он видел ее всю, братнину жену, но человек перед ним не сложился, все представлялось отдельно: глаза, лицо, руки.

Может быть, золотое платье мешало?

После ужина — Сережка все подчистую собрал со стола и подумал, что завтра накупит в магазинах всякой московской всячины и особенно консервов; после выпитого вина Сережка без удовольствия пил какую-то кисленькую водицу, называемую «гурджаани», и думал, что завтра скупит целый подвал треста «Арарат»; после разговоров о столице, Большом театре и о тайге — о тайге Сережке не хотелось особенно распространяться, и он все отнекивался: «Расскажу потом», — Лиза ушла в свою комнату, сославшись на усталость, а братья отправились на кухню.

— Вот так и живем, — почему-то вздохнул старший.

— Культурно живете, — сказал младший.

Как перешли они сюда, на кухню, им овладела непонятная скованность.

— Культурно, — подтвердил старший.

Они молча посидели, не глядя друг на друга. Старшему, кажется, не терпелось излить что-то свое, наболевшее, младший догадывался об этом его желании, и ему не хотелось, чтобы такой разговор между ними был. Наконец старший не выдержал. То ли жалуясь, то ли радуясь, заговорил:

— А ты думаешь, легко мне? Молодая, красивая, и я люблю ее. Готов все для нее…

Сережке почему-то не хотелось ничего слышать о Лизе, ничего не хотелось знать об их жизни, и он ждал, когда брат перестанет говорить, но тот не унимался.

— А почему все? Сломал я сам себя любовью к ней. Убил, уничтожил! Говорят, любовь окрыляет, дает силы. Черта с два! Спросите у меня, я скажу, что такое любовь. Любовь — это вечная боязнь потери. Вечная! Ты еще молод. Ты этого не понимаешь. И не поймешь никогда.

«А ты мать не приехал хоронить», — почему-то хотел сказать младший, но сдержался. А старший говорил и говорил, как трудно жить, когда дамоклов меч потери над тобой, как проклятие…

Не выдержав, Сережка прервал брата и сказал без привычного добродушия:

— А мы, геологи, не боимся потерять, а боимся не найти. — И хотел еще добавить, что тот, кто боится потерять, никогда ничего не найдет. Ровным счетом: ноль целых и ноль десятых. Пустую породу — вот что он найдет. Но почему-то не добавил.

Рано утром Константин Петрович уехал на работу. До занятий в институте он должен был выступить с лекцией по философии в филиале районного университета культуры. Он заранее выхлопотал платную путевку общества «Знание».

Лиза осталась дома — вчера она дежурила в своей лаборатории сутки, и теперь почти два дня были у нее свободными.

Сережка чувствовал себя неловко. Вчерашние жалобы брата что-то заронили в его душу против Лизы, и ему не хотелось оставаться с ней один на один. Поэтому, выпив непременную в семье Ветошкиных утреннюю чашку кофе, заторопился на вокзал.

— Ты куда? — остановила его Лиза. — Побудь дома, отдохни с дороги. Разреши на «ты»? Не обидишься?

— Что вы, пожалуйста, — великодушно разрешил Сережка. — А я мигом. Заберу чемодан. Чего ему в камере хранения валяться?

Вернулся он скоро, и не только с чемоданом, но и с покупками. Сдержал вчерашнее свое намерение: накупил армянского коньяка, мясных и рыбных консервов.

— Это еще зачем? — удивилась и возмутилась