Крест без любви - Генрих Белль

Потом Кристоф утратил чувство голода, возникавшее поначалу каждый раз, когда он съедал кусок хлеба; не мучила его уже и тоска по сигарете; и досадно было вызывать караульного каждый раз, когда требовалось сходить по нужде, потому что следовать по темному коридору за караульным казалось утратой свободы, которую ему предоставляла камера. На первых порах Кристофу приходилось нелегко, когда дежурный унтер-офицер во время таких походов нарочно пускал клубы ароматного дыма прямо ему в нос, однако уже на третий день он почувствовал при этом издевательстве счастливое чувство свободы, его воодушевляло понимание собственного превосходства, перед которым блекла когда-либо испытанная им гордость; ему уже мерещилось, что он почти постиг, в чем состоит подлинное человеческое благородство…

Через три дня, исполненный мужества, он вернулся в свою казарму. Равнодушно воспринял нескрываемое ликование Швахулы и презрительную враждебность Прускоппа, которому доложил о возвращении из камеры. Молча выслушав все упреки и предупреждения, он уже хотел было выйти из канцелярии, когда Прускопп холодным «стой!» заставил его вернуться. С чувством превосходства тот критически-насмешливо оглядел Кристофа и, уставясь на него злобным взглядом, сказал:

— Из-за вашего упорства я вынужден продлить взыскание: лишаю вас городского отпуска еще на три недели. Можете идти!

Тяжесть этого наказания дошла до Кристофа, только когда он в казарме узнал, что была суббота и рекруты в этот день впервые после шести недель собирались идти в город. Все отделение занималось чисткой оружия — отвратительный запах ружейного масла… винтовки, разобранные на части и разложенные на столе и на скамьях… ежедневно целый час посвящался тщательнейшему уходу за оружием, после лошадей оно было, пожалуй, самым ценным в армии. Под пение пошлых песенок над этим идолом трудились каждый день; это почитание оружия, почти равное идолопоклонству, было одной из фанатических нитей, пронизывающих однообразную ткань системы; унтер-офицеры относились к его чистке с необыкновенным рвением и подлинной истовостью…

Кристоф решил обойтись без обычного приветствия, которое был обязан отдавать унтер-офицеру; это замирание перед божеством было противно его душе. Но Винд его сразу заметил и отошел от рекрутов, которым объяснял какие-то технические детали; мрачными тусклыми глазами он оглядел Кристофа с головы до ног и заставил повторять всю процедуру приветствия, пока у того не закружилась голова от чередования энергичного вскидывания руки, быстрого щелканья каблуками и стойки «смирно». «Цок-цок-цок!» — хриплым голосом снова и снова повторял Винд. Кристоф почувствовал, что у него все плывет перед глазами, а ноги и руки нестерпимо болят. От скудной пищи и отсутствия движения в течение трех дней он совсем ослаб. Наконец Винд отвернулся, безнадежно махнув рукой.

Кристоф присел на койку и вдруг ощутил себя совершенно по-иному… Это чувство было настолько незнакомым и абсолютно неожиданным, что у него голова пошла кругом; кровь закипела от душевного подъема, замешанного на едкой, но приятной горечи; жилки на висках приятно вибрировали, а кончики пальцев подрагивали от сладкой и в то же время освежающе терпкой радости; никогда в жизни он не испытывал ничего подобного и еще несколько секунд сидел в некоторой растерянности. Однако сердце его тут же заледенело, он исполнился необычайной силы и уже готов был по собственной воле вскочить, вытянуться по стойке «смирно» подле двери и часами, днями и месяцами повторять процедуру приветствия.

То была ненависть, холодная, осознанная ненависть. Когда Кристоф еще поднимался по лестнице, он боялся, что небрежное безразличие покинет его и у него не хватит силы сохранять чувство собственного превосходства. А теперь ненависть была ему дарована… или разрешена — вероятно, для того, чтобы достало силы. Он не знал, так это или нет, но подчинился этой холодной и ясной силе…

Подошел Пауль, пожал сочувственно руку и протянул почту: письмо от матери и посылочку от сестры. Кристоф дрожащими руками молча взял то и другое, исполненный этого нового великолепного возбуждения…

Боже мой, разве ненависть может быть столь прекрасной? Ему казалось, что его пронизывает яркий восхитительный свет, а спокойное безразличие озарил волшебный огонь, который завораживал все сильнее и сильнее…

Сентиментальные песни… звяканье металла… серые рабочие робы… специфический запах — смесь машинного масла, кожи, пота и порошка против моли… койки… тумбочки… генеральские рожи на стенах — эта унылая картина в любое другое время ввергла бы его в тоску… Но теперь он улыбался; улыбался, чувствуя себя человеком…

После того как сигнальный свисток объявил свободное время, Кристоф еще долго сидел на своей койке и смотрел, как другие готовятся к выходу в город; парадная форма, смешная и в то же время уродливая, с воротником, похожим на орудие пытки, усеянная всякой серебряной чепухой, тщательно чистилась щеткой и осматривалась ефрейтором; сапоги, ремни, пилотки и шинели тоже приводились в порядок. И все лица излучали собачью благодарность за то, что после шести недель их наконец-то выпускают на улицу. Кристоф, испытывавший приятное волнение, отложил чтение письма до той минуты, когда останется один; он сидел на краешке койки и делал вид, что наблюдает за суетой в казарме…

В этот вечер он впервые со дня приезда сюда действительно был свободен от каких-либо нарядов. Может, эта свора еще не заметила, что он вернулся, а может, из-за наказания он получил некоторое послабление.

На улице был мягкий, туманный ноябрьский день, накрытый серым небом. Близился один из тех вечеров, когда можно, глубоко засунув руки в карманы, часами бродить по улицам города и мечтать, мечтать… Палые листья шуршат под ногами в аллеях… Глаз теряется в тысячах оттенков коричневого, серого и черного, а в ушах звучат нежные мелодии осени, колеблющиеся между тоской, жаждой любви и тихой болью… В предместьях кислый запах тлеющих костров напоминает о прекрасных, обойденных печалью днях детства. Потом можно будет добраться до конца города и сквозь лабиринт предместий выйти на простор, где взгляд вдруг устремляется на окаймленную высокими деревьями полевую дорогу, в даль, реющую над дорожной пылью и имеющую собственный запах, собственное лицо и с загадочной улыбкой протягивающую к тебе руки…

Казарма опустела, и Кристоф прочел коротенькое письмо матери, похожее на жаркое бормотание и невнятное от волнения: «Я всегда молюсь за тебя, мальчик мой… Один Господь может нам помочь… Бедное мое дитя… Бедный мой солдат, я скоро к тебе приеду… Боже, спаси и сохрани тебя…» В посылочке от сестры был чудесный маленький пирожок, золотистый, пышный и так аппетитно пахнувший, что Кристоф сразу впился в него зубами. И тут же дал о себе знать голод последних трех дней; он отыскал большой жестяной кофейник, налил себе полную чашку холодной бурды и медленно, с наслаждением съел пирожок.

Потом, радостно улыбаясь, направился в умывальную и быстро побрился…

Кристоф поблагодарил Бога за то, что первое ноября миновало и по уставу уже полагалось надевать шинель, так что ему не пришлось натягивать уродливую парадную форму. Зеленовато-серая шинель с темным воротником выглядела почти прилично, только вот брюки были ужасно узкими. Продолжая улыбаться, он быстро выскользнул по сумрачным коридорам наружу. Из всех зданий во двор еще выходили группы рекрутов, направлявшиеся в город вместе со своими унтер-офицерами. Он спокойно присоединился к одной из них и вышел на свободу…