Мои мужчины - Виктория Токарева

Я от нее отстала. Я – человек неконфликтный. Этот разговор приведет к скандалу. Скандал к стрессу. А результат нулевой. Шарф удалился по-английски, не прощаясь.

Мою мягкость Ляну принимала за слабость и догадывалась, что меня можно прогнуть. В криминальном мире быстро распознают таких слабаков и используют их как шестерок.

Ляна четко знала свои права: семичасовой рабочий день. Она работала с десяти утра до пяти и ровно в пять исчезала, как игральная карта в руках шулера. Была – и нет.

Она быстро перезнакомилась со всеми домработницами из моего поселка. Объединила их. Возглавила. И они гуляли по аллеям поселка и обсуждали своих хозяев. Сплетничали, отдыхали душой. Их путь лежал к контрольно-пропускному пункту (КПП), где дежурили отставники – бывшие военные, вышедшие в тираж.

Отставники шутили, бабы благодарно ржали, как молодые кобылы.

Однажды Ляна привела на мой участок некоего Толю, который попросил у нее в долг пять тысяч рублей. Ляна сияла от такого доверия Толи, чувствовала себя Хозяйкой Медной горы. Сейчас откроет свой ларец и одарит. Она – всесильная и широкая.

Я поглядела на рыжего Толю и поняла, что никогда в жизни он ей деньги не отдаст. Кто они такие, эти молдаванки и хохлушки? Бесправные, не защищенные законом. Самое большее, Толя притиснет Ляну к березе и будет считать, что они в расчете.

– Остановись! – приказала я Ляне.

Вынесла Толе пять тысяч и сказала:

– Будешь должен мне. Когда отдашь?

– Через месяц, – ответил Толя.

– Хорошо, – согласилась я.

Через месяц Толя послушно принес мне деньги. Ляна была спасена, но благодарности не последовало.

Ляна постоянно боролась за свои права. Увидев вечером полную мойку грязной посуды, она кричала:

– Я тоже человек! У меня хозяйство! Конь Красавчик!

Дело в том, что Ляна уже помыла днем посуду, а я опять накидала грязные тарелки.

Да. Это так. Тарелки пачкаются. Кто-то все время ест…

– Мойте сами! – распоряжалась Ляна.

И я мыла. Мне легче вымыть, чем ругаться.

– Да гони ты ее, – советовала мне Регина. – Желающих – армия. Спроса больше, чем предложений.

Но я – трудно расстаюсь. Я консервативна по своей природе. Постоянно езжу на один и тот же курорт. Всю жизнь прожила с одним и тем же мужем, хотя варианты были. Я, как машина, попавшая в колею, еду и еду, и мне очень трудно, просто невыносимо выскочить из этой колеи.

Может, оно и хорошо. А может – нет.

К Ляне я привыкла. Она рассказывала мне про свою жизнь. Однажды дала Самсону деньги и послала за хлебом, а он вернулся с друзьями и без хлеба. Все сели за стол, Самсон поставил в центр бутылку водки, которую заранее где-то припрятал.

Ляна насыпала каждому тарелку борща, именно насыпала, поскольку борщ был густой, гущи больше, чем жижи.

– А хлеб? – напомнил Самсон.

– А ты купил? – спросила Ляна.

– Хер тебе купил, – ответил муж.

– Вот хер и ешь.

Ляна повернулась и ушла на кухню. У нее там жарилась курица.

Муж не стерпел оскорбления при свидетелях и ринулся следом на кухню. Подскочил со спины, схватил Ляну за волосы. Она, не оборачиваясь, махнула рукой и попала Самсону сковородой по башке. Кипящее масло потекло по его лицу. Курица упала на пиджак.

Что было дальше, Ляна не рассказывала, да и не обязательно. И так понятно: высокие отношения.

Этим воспоминанием Ляна подчеркивала: она умеет за себя постоять. Она говорила о себе с затаенной гордостью:

– Я звеньевая!

Это значит – идущая впереди, как Жанна д'Арк.

Среди местных домработниц Ляна тоже была звеньевая. Когда на нее сваливалась большая работа, например, лепить пельмени или накрыть праздничный стол, она скликала своих подруг, они тут же дружно слетались и помогали безвозмездно. Усаживались вокруг стола, и работа кипела. Хорошо, что этот комсомольский слет происходил не в моем доме, а рядом, в отдельном гостевом домике.

Со временем Ляна преобразилась. Она отрезала свой старушечий пучок на затылке, сделала стрижку каре, повесила над глазами челку, которая полностью скрыла бородавку на лбу.

Ляна помолодела и воспрянула духом. Она хорошо выглядела и хорошо жила: свежий воздух, качественное питание и проживание, веселая компания плюс прогулки по живописным окрестностям.

Деньги она накопила довольно быстро, поскольку квартира в Кишиневе в десять раз дешевле, чем в Москве. А может, и в сто.

Время от времени она исчезала в Кишинев, чтобы обустроить новую квартиру. Окончив ремонт, она сдала ее двум студенткам за пятьсот евро. Программа-максимум была выполнена. Можно было бы покинуть Москву, но Ляна решила не останавливаться, накопить живые деньги. На старость. Пусть будут. Вдруг она заживется. А почему бы и нет?

Несколько раз Ляна посетила монастырь Святой Матроны.

Она возвращалась оттуда притихшая, печальная, углубленная в себя.

– За мужа молилась? – догадалась я.

Ляна глубоко кивнула головой.

– Чтобы бросил пить?

Ляна снова кивнула. И я увидела, что, несмотря на «высокие отношения», она по нему страдает. Кроме этого человека ей не на кого было опереться, хотя бы морально. А в одиночестве выжить невозможно. Надо жить для кого-то, даже для такого неудобного, как ее Самсон. Все-таки человек. Не конь Красавчик.

Детей у них не было. Почему? Я не расспрашивала. Мало ли причин? Но сильная прямоугольная Ляна была хорошо приспособлена природой для материнства. Могла бы нарожать целый взвод.

Ко мне из Прибалтики приехала хорошая знакомая и привезла миноги в пластиковом ведерке. Миноги – это плоские рыбки, похожие на маленьких плавающих змей. Их сначала жарят, потом легко маринуют, и дальше их можно есть прямо с головой и с позвоночником. Редчайший деликатес.

Я нацелилась на это ведерко, но оно исчезло. К Ляне из Москвы приехала ее сестра Аурика, которая работала в московском ресторане. Драгоценный гость, родственница, которую надо хорошо угостить. А тут как раз миноги. Хоть бы отложила, а то взяла целое ведро.

Не побегу же я отбирать. Стала ждать, что дальше. А дальше Ляна вернула мне ведерко, в нем на дне скучали три рыбки.

– Гадость, – сказала Ляна. – Нам не понравилось…

Она обесценивала это угощение, дескать, небольшая потеря для меня.

Во мне поднимался протест, но какой смысл протестовать, когда миноги все равно съедены и пребывают в чужих желудках.

Я догадывалась: наглость – ее способ защиты, как чернила у осьминога.

Мой дом перестал быть моей крепостью. Здесь распоряжалась Ляна. Я понимала, что это не может продолжаться долго. Когда-то это должно кончиться.