Лили и море - Катрин Пулэн

Наконец-то обед. Сейчас полночь. Я возвращаюсь. Саймон заканчивает расставлять тарелки на столе. Рис доходит на плите. Сосиски и коробка красной фасоли уже разогреты и распределены по алюминиевым тарелкам. Джесс снова выходит из рулевой рубки, со своей тарелкой в одной руке и с кока-колой в другой. Йан уже сидит за столом. Джуд выкуривает сигарету на палубе. Дэйв меня опередил. Мы вытерли руки о наши грязные и бесформенные спортивные костюмы, испачканные водой, подкрашенные вином. Мы обслуживаем себя у плиты. Садимся за стол.

— Закрой эту гребаную дверь, а то мы замерзаем!

Шкипер горланил, когда Джуд вошел. Он успел сплюнуть в приоткрытую дверь. Он ее закрыл без слов, с некой полуулыбкой на лице. Он опускает глаза. Человек-лев всегда становится как бы меньше ростом между стенами. Он, кажется, теряет почву под ногами под неоновым светом, который как бы раздавливает его черты, искореженные больше спиртом, чем ветром с моря. И если он меня пугает на палубе, то, когда он снова становится раненым человеком, я опасаюсь его еще больше.

Мы едим без слов. Высокий худой парень кажется взвинченным. Он съел только половину еды, которая была на его тарелке, затем он отодвигает от себя тарелку с явным отвращением.

— Надо как-то пересмотреть и разнообразить наше меню, — говорит он Саймону угрюмым голосом.

Дэйв сделал замечание, он один слышит ответ Джуда. Они смеются. Саймон клюет носом над тарелкой с рисом.

— Я думаю, что это ужасно забавно.

— Она ест не пойми что. Я и не видел, как ты ешь рыбью требуху.

— Зато я видел, как она сделала это сейчас, — сказал Джуд.

Он бросает взгляд, который заставляет меня съежиться.

Йан обводит нас измученным взглядом, а потом безмолвно выходит из-за стола и исчезает в ванной. Далее по очереди встают все остальные. Дэйв потягивает свое большое спортивное тело, Саймон идет курить, Джуд исчезает в каюте. Я иду мыть посуду.

Вновь появляется Джуд. Он обхватывает себя руками.

— Мне холодно, — шепчет он.

Он присел в нескольких футах от меня, прижавшись к решетке, через которую поступает горячий воздух из машинного отделения. Дэйв по-прежнему сидит и пьет кофе. Шкипер делает это долго. Я смотрю вниз. Человек-лев становится наконец просто Джудом, натягивая на себя старый синий шерстяной свитер, бесформенный и выцветший.

— У тебя хороший свитер, — говорю я.

— Подруга связала для меня очень давно…

Его взгляд больше не грозный, но мягкий и почти робкий. Он улыбается. Мне улыбнулся великий моряк. Я думаю, что у него нет никакого желания в этот момент быть человеком-легендой, он устал, и у него воспаленные от холода руки, и он даже виски, женщин или героина не желает, он просто хочет согреться от теплого воздуха, что исходит от стены.

Шкипер вышел из сортира. Он распределяет людей на вахту. Один за другим мы исчезаем в каюте. Воздух здесь теплый и спертый. Завернувшись в спальные мешки и прикрывшись грязным барахлом, еще мокрым, мы вытягиваемся на койках, лицом в темноту, руки за голову. И, хотя мы напряжены, мы тут же засыпаем. Я погружаюсь в сон, глядя, как спит Джуд. Я смотрю на лежащую фигуру, которая сотрясается от кашля, не свожу взгляда с его груди, которую разрывают эти жестокие приступы, слышу его дыхание, смешанное с запахом спирта и ветра. Ночь скрывает мое лицо. Обожженное лицо, которого я не боюсь, и никто не может догадаться о моем взгляде в тени. Волны убаюкивают меня, и я качаюсь на них. Если высокий тощий парень захочет, это будет продолжаться всегда, вперед к черному океану, к Беринговому морю.

У меня достаточно сил, чтобы забыть о прежней жизни и умереть ради короткой, но яркой жизни на износ, которая полирует меня, словно кристалл, оставив только море, море во мне, море подо мной, вокруг меня, и человека-льва из плоти и крови, который возвышается над волнами, стоя на палубе, его грязная грива развевается на ветру, когда гудят ванты, безумно кричат чайки, которые закручиваются вихрем, поднимаются ввысь и ныряют в море, когда ветер то усиливается, то затихает.

— Твоя очередь… Ты везучая… — Дэйв будит меня, тряся довольно нежно. Да. Я встаю сразу же.

— Я везучая, я везучая… — шепчу я в полудреме.

— Следующим будет Саймон, — сказал Дэйв перед тем, как залезть на свою койку.

— Да. Да…

Я спотыкаюсь о кучу одежды, носков, сапог. Я не потрудилась сложить свои вещи. Кроме того, они влажные. На автомате я бреду в рубку, наталкиваясь на стены. Я должна все-таки идти туда. Я иду, засыпая на ходу. Я прихожу в себя буквально перед пультом управления судном. Яркое пятно на экране радара указывает на корабль, который далеко позади нас. Ночь темна. В три часа небо будет уже светлее. Саймон увидит свет зари, красную полосу на горизонте, которая будет расти, пока не станет светло-оранжевой. Я с силой тру лицо, сжимаю и разжимаю веки, чтобы окончательно проснуться. Давление моих пальцев ослабевает. Встаю. Кладу на стол карту. Я смотрю на волны, разбиваемые форштевнем. У этой неустойчивой бесконечной глади моря нет ни начала ни конца. Мы движемся в черном бархате ночи. Небо и море сливаются друг с другом. Если поменять их местами, то пена, сверкающая по бокам судна, была бы Млечным Путем. Но я снова пытаюсь заснуть. Я тру глаза и двигаю то одной, то другой ногой. Я хватаю морскую карту за креслом. На пол рулевой рубки падает журнал. Я наклоняюсь, чтобы поднять его: с глянцевой страницы на меня смотрит голая девица, ноги ее раздвинуты. Вот тебе и подружка для тех, кто сейчас на вахте. Я откладываю журнал и убираю карту. Наблюдатель спит как младенец в углу возле лестницы. Яркое пятно на экране радара отодвинулось, берег едва виден.

Я спускаюсь в машинное отделение. Когда я открываю дверь, в уши врывается оглушительный шум. Вспомогательный двигатель запущен. Не обнаружено никакой воды в глубине трюма. Я хватаю солидолонагнетатель. Они сказали мне делать это трижды. Я наношу пять капель на смазочное устройство вала.

Я осматриваю палубу. Ничего не изменилось, баки хорошо расставлены. Я наливаю себе некрепкий кофе, беру из ящика плитку горького шоколада. Я возвращаюсь в рубку. Там значительно лучше, холодный ветер действует на меня хорошо. Наблюдатель перевернулся во сне. Я вижу только его спину, белокурую прядь волос, одну ногу, выглядывающую из-под одеяла. Я сижу в глубоком кресле, гораздо более комфортном, чем кресло, на котором я сидела накануне. Я смотрю на радар. Это большая черная точка. Там нет ничего, исключительно центральная точка, мы, как точки поменьше, которые иногда мигают. Глоток горячего кофе, я кусаю шоколад. Мужчины спят, судно движется вперед, весь мир может спать — я бодрствую. Но все ли спят в Кадьяке? Открыт ли еще бар? Мужчины, которые сидят у стойки бара, они вопят, старые индейцы смотрят на далекий мир, качая головами, сигареты в их морщинистых руках, они подносят их к губам утонченным и медленным движением, возможно, они пьяны, они раскачиваются ритмично на деревянных скамейках… На мысе Барроу ночь еще не наступила. Солнце взошло на небе задолго до того, как оно коснулось горизонта. Во Франции уже наступил день. Отсюда я могу любить их всех без страха. Я говорю с ними таким низким голосом, что даже наблюдатель не может меня слышать. К тому же он спит. Судно рассекает темный океан. Уже на горизонте рассветает, линия, похожая на кровь, расширяется, теперь очередь Саймона…