Родители, наставники, поэты - Леонид Ильич Борисов

Берберовой. Откуда-то доносилось чтение стихов.

— Пришел Блок, — сказал мне Ватинов, — он в зале с зеркалами. Пойдем — обычно он скоро уходит...

Блок стоял в кольце почитателей, любопытных, впервые видящих его (пришли так называемые студийцы Дома Искусств). Под черным пиджаком на Блоке был белый свитер, на ногах старые, разношенные ботинки. На улице мороз доходил до тридцати градусов. Я подумал, как, надо полагать, холодно Блоку, и хорошо, что на нем сви-тер, но в гардеробе висит не шуба, а старенькое пальто с барашковым воротником...

— Повторяю — человеку нужно для чтения и перечитывания всего сто книг, не больше, — проговорил Блок, продолжая с кем-то спорить, кто утверждал, что ста книг недостаточно.

— Для чего именно недостаточно? — спросил Блок. — В течение всей нашей жизни мы прочитываем тысячи книг, но вот если вас отправят навсегда на необитаемый остров и разрешат взять с собой только сто книг — этого будет вполне достаточно. Сто книг... — это очень много!

— Какие же книги вы возьмете с собою на необитаемый остров? — спросил Колбасьев.

Круг стал теснее, Блок даже отступил к степе. Коля Чуковский увидел меня и оттащил к себе, поближе к Блоку.

— Какие книги я возьму с собой на необитаемый остров? — Блок светло и продолжительно улыбнулся. — Впрочем, товарищи, я уже вижу, мне ста книг и не надо, мне и семидесяти хватит...

Первой книгой он назвал Евангелие. Затем — однотомники Пушкина, Лермонтова, Тургенева, Кольцова, Баратынского, Батюшкова, Державина... —всего книг двенадцать. Коля Чуковский вслух считал, Блок смотрел ому в глаза и спокойно, словно заранее знал, что именно следует взять с собою на всю жизнь в одиночестве, продолжал называть книги:

— «Анна Каренина», «Война и мир», рассказы Льва Толстого. Русские сказки в трех томах. Сказки братьев Гримм, сказки Гауфа, Перро, норвежские сказки. Два-три романа Бальзака. Немецких романтиков три тома. Три тома Чехова...

Блок остановил перечисление, закрыл глаза, что-то заговорил неслышно, беседуя с собою.

— Еще необходимо взять два романа Достоевского.

— «Бесы»? — чего-то ради ввернул Колбасьев.

Блок отрицательно качнул головой.

— Нет, рассказы и «Подросток». Еще...

Кто-то, мне незнакомый, спросил:

— А себя, Александр Александрович, разве не возьмете?

Блок вздрогнул, щеки его окрасились румянцем, оп скупо развел руками и ответил:

— Когда вы, товарищ, отправитесь на необитаемый остров и начнете собирать для себя сто книг — что ж, возьмите и Блока...

Получилось так, что Блок не обидел ответом своим и бестактного вопросителя и даже развеселил немного и себя — вторую половину своих воображаемых сборов он провел увлекательно, остроумно и афористично.

— Сколько? — спросил он Чуковского.

— Семьдесят три!

— Ну, вот, и больше ничего не приходит в голову, — виновато улыбнулся Блок. — Мне, как видите, и семидесяти трех хватит, а если нс хватит, пришлют по почте...

— Это на необитаемый-то остров! — воскликнула некая очкастая, лишенная чувства юмора, поклонница.

— Если знают, куда меня отправляют, значит, им известен и почтовый адрес мой, — совершенно серьезно проговорил Блок.

Много лет спустя и я убедился в том, что для чтения в последнюю четверть жизни, для перечитывания главным образом, вполне достаточно ста книг. Но я все же затрудняюсь сейчас, когда мне уже семьдесят, назвать эту сотню: и эти надо взять, и эти не мешало бы иметь всегда при себе; кажется, стихов я взял бы больше, чем прозы. И, конечно же, взял бы и свои книги, чтобы наедине, в одиночестве глубочайшем, стереоскопически ясно увидеть, насколько ТО или абсолютно НЕ ТО делал я там, когда-то, в обществе людей...

Табельный день

— О, как по люблю я тех людей, которые собирают книги как некую коллекцию, умножают се постоянно и тем хвастают даже! Будем собирать находки!

— Как это — находки? — спросил я Мандельштама.

Я провожал его — не знаю, до жилья ли его или до дома друга, — но я и Ваганов шагали в ногу с Осипом Эмильевичем по тротуару Загородного проспекта. Был тихий июньский вечер двадцать четвертого года, когда еще не было ни автобуса, ни троллейбуса и даже не бегали такси, по много было извозчиков и очень мало автомобилей, что же касается грузовиков, то о них только шли разговоры, что вот, дескать, скоро вместо ломовых появятся огромные автомобили.

Мандельштам разъяснил, как собирать находки.

— Вы часто читаете стихи и прозу? — спросил он нас.

— Я редко читаю, в неделю раза два, — ответил Вагинов и не без испуга взглянул на нашего высокого спутника.

— А я каждый день, — отрывисто и четко, как рядовой ротному командиру, воскликнул я и молодцевато поглядел на Мандельштама.

— Важно не часто и не редко, но так, чтобы чувствовать слово, его плоть. Для этого, думается мне, много и часто читать и не надо. Опасно делать чтение профессией. Так вот, — встрепенулся он, — читаю я, скажем, книгу и вижу такую фразу: «О, несчастное лоно природы, как изнасиловали тебя дачники-профессионалы!» Выписываю — это находка! И на полку ставить не надо!

— А вот Леня, — указывая на меня, перебил Вагизов, — хорошо сказал недавно: коровьи глаза бесталанности... Правда, хорошо?

— Хорошо, по это не находка, это всего лишь топкое наблюдение, которое и мне знакомо. Есть находки белые грибы, и есть поганки. Вот пример поганки: бодрое утомление... Находка, да, но — потом пахнет, и физиономию придумавшего видишь, но — поганка классическая.

— Скажите, Осип Эмильевич, откуда это, — спросил Вагинов, — он жадно рыдал на могиле, а потом, когда пришел в себя, твердо решил в актеры идти: рыдание вот как удалось! Чье это?

Мандельштам мгновенно остановился, попросил повторить сказанное.

— Это уже связка золотых ключей, — сказал он. — И видишь, и чувствуешь, и понимаешь. Даже понимаешь, а что такое понятие в стихотворении? Дурно, ежели все понятно! Нужно, чтобы было что-то, пад чем следует воображением поработать! Поработать! — по складам проговорил Мандельштам. — Как некое кушанье — надо его еще до еды довести, оно всего лишь полуфабрикат, так сказать.

— А вы только ради находок и читаете? — задал я вполне бестактный вопрос.

— В жизни моей я читал много и часто, — Мандельштам взъерошил свой петушиный хохолок невдалеке от макушки, неодобрительно оглядев меня, а мой друг Костя Вагинов педагогически ткнул меня кулаком