Беатриче Ченчи - Франческо Гверацци

Гости с глубоким отвращением направились к дверям; но граф Ченчи опять закричал им вслед.

– Благородные друзья и родные, вы не можете уйти, не простившись со иною. Сделайте милость, доставьте мне еще на минуту удовольствие быть в вашем сообществе.

При этом он взял граненый кубок из чистейшего хрусталя, наполнил его до краю кипрским вином и, поднеся его к свече причем стекло казалось наполненным огнем, громко произнес:

– О, кровь жизни, созревшая под лучами солнца, ты сверкаешь и играешь при свете так же, как душа моя заблистала – заликовала при вести о смерти детей моих! О! будь ты кровь их, созревшая под огнем моего проклятия и пролитая в жертву моего мщения! Провозгласив этот заздравный тост сатане, я хотел бы сказать ему: «ангел зла, выйди из ада, овладей душами сыновей моих, Феликса и Христофана, прежде чем они достигнут дверей рая, и низвергни их в вечный плачь и скрежет, и мучь их самыми жестокими муками, какие только в состоянии изобрести твое дьявольское воображение. И если ты не можешь выдумать ничего нового, то посоветуйся со мною: я надеюсь внушить тебе новые пытки, до которых и твоя фантазия не достигала. Сатана! я пью за твое здоровье! Торжествуй со мною вместе! Теперь, благородные родные и друзья, мне ваше общество более не нужно; если вы желаете проститься со мной, вы можете это сделать, и я предоставляю на вашу волю уйти или остаться, но не дарю ни платья, ни лошади»[17].

– Клянусь святыми апостолами, – говорил один – это бешеный сумасброд.

– О, я всегда его считал развратником, способным заставить плакать самих ангелов…

– Скажите лучше, способным заставить скрежетать зубами самого дьявола…

– Во всяком случае, это лютый зверь, и его следовало бы связать…

– Да, это правда… связать… свяжемте его!..

Франческо Ченчи, окончив свои воззвания, уселся спокойно и серебряными щипчиками клал себе в рот конфеты, которые жевал с самым полным удовольствием. Когда некоторые из гостей окружили его с угрозами, он, не подымая даже головы, позвал Олимпия.

На этот зов явился разбойник, которого хитрый старик на всякий случай держал спрятанным, и с ним, по крайней мере, двадцать товарищей самого мрачного вида, одетых и вооруженных как разбойники. Они окружили гостей с обнаженными кинжалами и только ожидали знака от графа, чтоб начать кровопролитие.

Ченчи продолжал есть конфеты, наслаждаясь страхом и бледностью своих гостей: наконец встал и, подойдя к ним тихими шагами, устремил на них свои прищуренные глаза.

– Вы довольно учены для того, чтобы помнить пир, данный Домицианом[18]сенаторам, – проговорил он: неужто вы не знаете, что если Ченчи уже и не раскаленное до бела железо, каким был в молодости, то все-таки еще накален достаточно, чтоб обжечь? Притом же человек чаще обжигается о полураскаленное, чем о красное железо: заметьте это на всякий случай. Оставьте меня в покое, и как только выйдете отсюда, забудьте все, что видели и слышали. Пусть оно будет для вас сном, о котором человек с содроганием вспоминает наяву.

Гости разошлись с поникшими головами, кто отупелый от ужаса, кто со злобой в душе, но все одинаково перепуганные. Беатриче встряхнула голову и, откинув назад волосы, с движением, исполненным огня, что было ей особенно свойственно, стыдила их, крича им вослед.

– Трусы! И вы – латинская кровь! Вы – сыны древних римлян! Старик наводит на вас ужас? Несколько маснадьеров[19]леденят вам кровь? Вы бежите… бежите и оставляете двух слабых женщин и бедного ребенка в руках такого человека… три бьющихся сердца в когтях коршуна. Вы слышали? Он не скрывает… он убьет нас – и несмотря на это – Боже мой! Боже! господа, выслушайте мои слова и поймите в них больше, чем они могут… чем должны сказать вам – и несмотря на это, это – наименьшее зло, какого я боюсь от него. Я не говорю о вас, священники, но вы, рыцари, когда вы подвязывали мечи свои, не клялись ли вы защищать вдов и сирот?.. Мы хуже чем сироты… у тех нет отца, а у нас отец – палач… вспомните о ваших дочерях, благородные рыцари… вспомните ваших детей, христианские отцы… и сжальтесь над нами… возьмите нас к себе.

– Мое сердце сжимается от твоего горя, молодая девушка, но я ничего не могу для тебя сделать… – ответил один гость.

Другой сказал:

– Жди и надейся. Надежда распустит и для тебя розы утешения.

Один кардинал говорил ей:

– Если молитва и обеты, дорогая дочь моя, могут помочь тебе, мы не перестанем поминать тебя в наших молитвах.

И все расходились один за другим, произнося такие же или им подобные слова, как брызги святой воды, которою кропят гроб. Гости вздохнули свободно только тогда, когда вышли из дворца на свежий воздух.

Когда все вышли из залы, остались только дон Франческо и Беатриче, да никем не замеченный Марцио, который возился около шкафа с серебряной посудой.

– Теперь ты сама убедилась? – спросил Франческо Ченчи Беатриче, – ты отведала теперь, что такое помощь? Оглянись кругом, дитя, и ты увидишь, что ни на небе, ни на земле у тебя нет другого убежища, кроме моей груди: укройся на ней и ты найдешь приют, в котором люди глухие и бессердечные, отказывают тебе. Подумай, как безгранично я люблю тебя – кроме тебя, я ненавижу все на земле и на небе. Отдайся моему попечению. Ты напрасно искала бы человека, который стоил бы меня: я наследовал дары всех возрастов. Бодрость молодости еще не покинула меня: во мне ты найдешь и совет зрелого возраста, и постоянство старости… Люби же меня, Беатриче… прекрасное и страшное дитя… люби меня.

– Отец! Если б я уверяла вас, что я вас ненавижу, я бы не сказала правду; что боюсь вас, также нет. Я вижу, что Бог создал в лице вашем такой же бич, как голод, чума и война, и этот бич он направил на меня. Я безропотно преклоняю голову перед его неисповедимыми судьбами и, потеряв веру во всякую человеческую помощь, я все больше прилепляюсь к Богу и вверяю свою судьбу его милосердию. Отец, умоляю тебя, убей меня!

Говоря это, несчастная девушка упала перед графом с распростертыми руками, точно ожидая удара.

Но отчего Беатриче вдруг вскочила на ноги и обвилась вокруг отца? Отчего она обеими руками закрывает его голову? Отчего у нее вырвался крик ужаса, – у нее, которая ничего не боится, – крик, пробежавший эхом в самые отдаленные покои дворца?

Марцио, оставшийся в зале незамеченным, слыша слова, которые разоблачали адское намерение Франческо Ченчи, подошел потихоньку с тяжелой серебряной вазой в руках и поднял уже ее, чтоб размозжить голову Ченчи; и он сделал бы это, потому что граф ничего не замечал, весь поглощенный созерцанием чудной девственницы.