Пожирательница гениев - Мизиа Серт

У этих исключительных женщин общими были только элегантность и красота[151]. В них они достигали совершенства. Странный и злой умысел судьбы помешал мне осуществить одно из самых заветных желаний: увидеть их всех четырех вместе за моим столом.

Образ графини де Шевинье остался в моей памяти словно вырезанный тонким резцом гравера. Стремительная, стройная, остроумная, любопытная до всего, что заслуживало внимания. Она гордилась своим предком Садом[152] и могла позволить себе говорить то, что не простили бы никогда никому другому. В ее салоне бывали люди ее круга, но дверь всегда была открыта и для тех, кто просто этого стоил, — интуиция никогда не подводила графиню.

Моя близкая дружба с Дягилевым быстро сблизила меня с ней, так как лучшим другом графини была великая княгиня Мария Павловна, супруга великого князя Владимира[153], первого покровителя Сержа. Здесь мы нашли взаимопонимание, которое не переставало расти.

Графиня де Греффюль является мне в облаке тюля, живая и грациозная, как лань. С ней неразрывно связаны мои детские годы в Бельгии, лето в Алле, парадная столовая, пианино в комнатах дома, старая королева с ее кофе с молоком. Часто сестра графини, Гилен, говорила мне, что лучшие воспоминания переносят ее в дом моей бабушки, где она играла в наши «адские игры».

В свой большой особняк на улице д’Астор мадам де Греффюль сумела привлечь все лучшее в художественной жизни Парижа. Ее меценатство было так же органично, как и ее приветливость. Никто из женщин не умел так сочетать величие с простотой. У нее Дягилев тоже всегда находил самый сердечный прием и умную действенную помощь. Графиня де Греффюль — настоящая Дама в лучшем смысле слова.

Маркиза Морозини не была, может быть, так изысканна и не обладала таким тонким умом. Но она являла собой всю красоту Италии. Тот, кто видел, как пересекала она площадь Сан-Марко или поднималась по ступенькам своего венецианского дворца, оставался ослепленным. Она обладала сполна всеми достоинствами и недостатками своей страны и в результате была шедевром. Экспансивная, бестактная, лакомка, снобка, безумно любящая драгоценности, с легкой походкой породистой лошадки, переливчатым заразительным смехом, она была подобна солнечному сиянию. Казалось, что жизнь ее проходит под звуки музыки, освещенная тысячами огней, как нескончаемый праздник.

Однажды, сидя рядом с ней в экипаже, увидев через ее фиолетовую вуаль, как блестят большие зрачки, полные радости жизни, я сказала: «Боже, как прекрасны ваши глаза». — «И сколько слез они пролили, моя дорогая!..» — ответила она, тяжело вздохнув.

Но из всех этих женщин та, о которой я думаю с наибольшим восхищением и сожалением, безусловно леди Рипон. Не сознавая того, я очень многому научилась у нее. Долгие годы спустя после ее смерти, если мне было дано увидеть что-то прекрасное, я страдала, что не могла разделить свою радость с ней. Во время моего первого путешествия с Сертом в Лондон я имела случай познакомиться с леди Рипон. К счастью, она сразу расположилась ко мне. Ее прекрасное лицо порешало своими классическими чертами. В ту пору у нее уже были чуть подсиненные седые волосы, но высокая фигура еще гнулась пополам при приступах неудержимого и неотразимого смеха. Царственная в своей простоте, с самыми изысканными манерами, маркиза де Рипон обладала чрезвычайно приятным даром: она заставляла вас блистать. Все вокруг нее, как по мановению волшебной палочки, обретало гармонию. Леди Рипон, насколько мне известно, была единственной женщиной, которая могла позволить себе сделать все что угодно. Я вспоминаю обед, который она дала в честь королевы Александры[154]: леди Рипон не задумываясь посадила Нижинского[155] по свою правую руку. Никто и глазом не моргнул, и пиршество развернулось, как настоящий балет. В Лондоне она была для Дягилева доброй феей, устраняющей и улаживающей все трудности.

Ее мужа видели мало. Быть может, он и часто бывал вместе с ней, но ее блестящая индивидуальность затмевала маркиза. Он был маленький, краснолицый и мирный человек. Каждое утро пешком отправлялся к своему другу-антиквару, чтобы замшей натирать до блеска любимые безделушки. И другие безобидные причуды заполняли его жизнь в тени исключительной женщины, какой была его жена.

Англии я всегда немного робела, может быть, потому, что не знала ее языка. Нужна была леди Рипон, чтобы я почувствовала себя там непринужденно. И нужна была ее дочь леди Джульетта[156], ради которой я всегда с удовольствием возвращалась туда. Мне нравится, что англичане не хотят знать о личной жизни своих современников. Этой темы не касались с таким тактом, что я могла бывать в обществе с Сертом в ту пору, когда мы еще не были женаты, и это не смущало ни нас, ни кого другого. Маркиза Рипон открыла нам все двери: ее поступки не обсуждались.

Когда она приезжала в Париж, то заранее предупреждала меня, чтобы я устроила ей обед с «новыми людьми». Ее интересовали все, кто что-то бесспорно собой представлял. Будь то блестящий политический деятель, поразительная красавица, вдохновенный художник или гадалка — все равно. Она не знала даже смысла слова снобизм, так далека она была от всякой предвзятости. Если она приходила в восторг, встретив у меня Филиппа Вертело или Марселя Пруста, то в той же степени ее восхищало знакомство с Дамиа[157]…

Когда в последний раз маркиза приехала в Париж, то была уже слишком больна, чтобы самой подняться по лестнице в мою квартиру на набережной Вольтера. Мысль о том, что она не сможет прийти обедать, была для нее невыносима. И она нашла способ: наняла двух людей, которые на руках внесли ее по лестнице. Серт пришел в восхищение от ее живости и веселости без малейшего видимого усилия. Он тоже был очень привязан к леди Рипон, любившей подшучивать над ним. Во время одной из его поездок в Лондон она попросила заказать туфли у ее парижского сапожника — огромного размера, так как у нее были очень большие ноги, а она была слишком умна, чтобы не знать этого. «Позаботьтесь о моих туфлях, — писала маркиза Серту, — и, главное, не надевайте их в дороге, если даже вам очень захочется».