Выживший. Роман о мести - Майкл Панке

Хоть волки и успели съесть самые питательные куски, они заодно почти избавили Гласса от необходимости снимать шкуру с жертвы. Гласс подобрался к горлу и бритвой поддел мягкую кожу: детеныш бизона был упитан, мясо на пухлой шее окружал слой белого жира – такой считался у трапперов деликатесом. Отхватывая жир крупными ломтями, Гласс глотал его, почти не жуя; горло на каждом куске чуть не взрывалось от боли, однако голод был сильнее, так что Гласс не замечал ни боли, ни проливного дождя. Наконец, утолив первый голод, он вспомнил об осторожности.

Взобравшись на высокий берег, он огляделся. Разрозненные стада бизонов по-прежнему безмятежно паслись на равнине, однако ни волков, ни индейцев не было. Гроза унеслась так же внезапно, как и налетела, дождь кончился, сквозь тучи проглянули косые лучи послеполуденного солнца, струящие на землю переливчатый свет.

Гласс, облегченно вздохнув, в очередной раз подивился своему счастью. Пусть волки и успели поживиться изрядной долей добычи – на его долю осталась огромная гора мяса. И хотя будущее брезжило, как в тумане, по крайней мере близкая смерть от голода ему теперь не грозила.

* * *

На обрывистом берегу рядом с тушей Гласс провел три дня. В первые часы он даже не разжигал огня и только бессчетно глотал тонкие ломти восхитительно свежего мяса. Наконец, утолив первый голод, он развел низкий костер в укромном месте под самым обрывом: жарить и вялить мясо придется долго, и огонь нужно сделать незаметным.

Решетки для вяления он соорудил из ветвей, наломанных в ивняке неподалеку, а потом час за часом терзал тушу затупленной бритвой, развешивал полоски мяса и подбрасывал топливо в костры. К концу третьего дня вяленого мяса набралось фунтов пятнадцать – по меньшей мере на две недели, даже если по дороге не попадется другой еды.

Волки оставили ему единственный деликатес – язык, и Гласс наслаждался каждым куском, как королевским яством, а потом поджаривал на костре ребра и уцелевшие ножные кости и высасывал из них костный мозг.

За несколько часов, пока Гласс снимал с бизона шкуру тупой бритвой, он не раз припомнил тех двоих, что бросили его безоружным на поляне: на то, чтобы снять шкуру ножом, ушли бы считаные минуты. На приличную обработку меха у него не было ни времени, ни инструментов, однако еще прежде, чем шкура окончательно задубела, он успел вырезать кусок и соорудить грубую сумку для мяса.

На третий день Гласс выбрался на поиски длинной ветки, которая сгодилась бы на костыль. Во время битвы с волками он заметил, что раненая нога ощутимо окрепла, и в последние два дня тщательно ее разрабатывал. Ползти (и чувствовать себя жалким покалеченным псом) ему изрядно надоело, и возможность идти, хоть и с костылем, не могла не радовать. Вскоре нашлась подходящая ветка тополя, на верх которой он навернул очередную полосу, отрезанную от шерстяного одеяла.

Одеяло за время пути уменьшилось до лоскута в фут шириной и два фута длиной, и теперь Гласс бритвой проделал дырку в его середине – для головы. На звание плаща такое сооружение не претендовало, зато хоть как-то закрывало плечи, так что новая сумка не натирала кожу.

Ночь на берегу между холмами выдалась прохладной, как и предыдущие. Над багровыми углями костра вялились последние куски мяса, освещенный сполохами лагерь казался островком уюта посреди безлунной тьмы, и Гласс наслаждался каждой минутой тепла – следующий костер развести будет нечем.

Высосав костный мозг из последнего ребра, Гласс бросил кость в огонь и с удивлением обнаружил, что больше не голоден. За три дня обильного питания израненное тело набралось сил. Правая нога еще болела и плохо сгибалась, но мышцы понемногу оживали; плечо тоже окрепло; рука, хоть и слабая, двигалась гораздо свободнее. К горлу, правда, Гласс по-прежнему боялся прикасаться. На заживающей коже проступали нитки, и Хью подумывал, не разрезать ли их бритвой, и все не решался. Голос его мало волновал, и после попытки кричать на волков он даже не пытался пробовать связки: в ближайшие недели главное выжить, а будет голос или нет – не так важно. Глотать стало не так больно – и то хорошо.

Гласс знал, что бизонья туша прибавила ему шансов на успех, однако предаваться радужным мечтам не спешил: за каждый день выживания предстоит побороться, а в одиночку и без оружия будет не так просто. Между ним и фортом Бразо лежали триста миль открытых равнин. Река на них единственный ориентир, так что идти придется вдоль берега – с риском наткнуться на враждебных индейцев арикара или на племя сиу, настрой которого толком неизвестен.

Гласс решил, что завтра тронется в путь. С костылем он надеялся пройти за день миль десять, а то и пятнадцать, и сейчас стоило поспать, однако Хью медлил, в кои веки наслаждаясь сытостью, покоем и теплом.

Он порылся в старой сумке, вытащил медвежий коготь и, повернув его при тусклом свете костра, в очередной раз подивился виду высохшей крови – своей собственной крови, как он теперь понимал. Достав бритву, он вырезал борозду поперек широкого конца, обвязал по ней коготь индейским шнуром, на котором уже висела пара орлиных лап, и надел ожерелье на шею.

Мысль о том, что коготь, нанесший ему такие страшные раны, теперь болтается на шее мертвой безделушкой, только позабавила. «Талисман на удачу», – улыбнулся Гласс, засыпая.

16 сентября 1823 года

Глядя на реку – или, точнее, на изгиб реки, – Фицджеральд тихо выругался.

– Что, сворачивает на восток? – спросил подошедший Джим Бриджер.

Фицджеральд, не оборачиваясь, двинул Бриджеру по губам, и тот обалдело осел на землю.

– За что?

– Сам вижу, что сворачивает! Понадобится твое ценное мнение – спрошу, а пока заткнись и гляди в оба.

Бриджер, конечно, был прав. Больше сотни миль они шли по реке на север – Фицджеральд даже не знал ее названия, зато был уверен, что любой здешний поток рано или поздно впадает в Миссури. Он даже надеялся, что перед ними сама Йеллоустоун, а значит, до форта Юнион рукой подать. Бриджер же считал, что для Йеллоустоун река слишком забирает на восток.

Впрочем, Джон Фицджеральд в любом случае собирался идти по реке до Миссури. Следопыт из него был никакой, и здешних мест он почти не знал, тем более, что после верховьев Гранд ландшафт не баловал разнообразием: перед глазами до самого горизонта простирались тусклые травянистые равнины с пологими холмами, похожие друг на друга, как близнецы.

Держаться реки – значит не заботиться о направлении, да и питьевая вода всегда под рукой. И все же Фицджеральд не собирался идти на восток – а туда-то и текла река, никуда больше не сворачивая. Время подгоняло, блуждать было некогда: чем дольше болтаешься вдали от своих, тем больше шансов нарваться на врагов.

Пока Джон глазел по сторонам и соображал, Бриджер набрал побольше воздуху и выпалил:

– Нам надо на северо-запад.

Фицджеральда, готового обрушиться на парня с очередной бранью, остановило одно: он и впрямь не знал, куда идти.