Долгая ночь - Юля Тихая

Правда в том, что я не отказалась бы от того, чтобы быть мышью-продавщицей, или даже и вовсе — мокрой речной рыбой. Я ведь видела, как работают лисы. Приезжают в ночи, чтобы смотреть на чужую смерть, чтобы опрашивать перепуганных горожан, чтобы шутить над трупом чернушные шуточки. А ласка, получается, — это даже хуже, чем лиса.

А ещё правда в том, что я ужасно не хочу умирать. Я не верю, что это бывает не больно, а боль терпеть — не умею; я не хочу становиться холодным склизким телом; я не хочу быть горьким воспоминанием, молчаливой табличкой на могиле, одуванчиковым венком в течении реки.

Бывает ли она — большая судьба без большого риска?

— Мне нужно подумать, — выдавливаю из себя я. — Мне сказали подумать. Я подумаю, хорошо?

Мама притягивает меня к себе, обнимает, упираясь лицом мне в бок, а я украдкой нюхаю её волосы. Она пахнет специями и теплом, и теперь этот запах для меня много острее и глубже, чем раньше, когда я ещё была человеком.

— Полуночь знает, что для нас правильно, — говорит мама, пытаясь поймать мой взгляд. — Это великий дар: точно знать, что ты можешь. Не профукай его, хорошо?

Мне уже ясно: она не поймёт. Но я всё равно зажмуриваюсь и выдыхаю:

— Мне очень страшно.

— Страшно? Почему?

Она хмурится, а я шепчу:

— Я не хочу… как Ара.

Мама вздрагивает. Ей, наверное, было много больнее, чем мне, — но мы никогда не говорим об этом.

— Ты совсем не Ара.

В этом она, конечно, права.

Ара бы, конечно, не сомневалась. Ей бы не было страшно; она бы не дрожала, как какой-то там заяц. Она приняла бы свою судьбу, какой бы она ни была, она бы научилась, она бы смогла.

Как бы я ни старалась, мне никогда не быть, как Ара.

Когда мастер Дюме вышел, раздался щелчок, — это водитель запер двери. Я попыталась открыть сама, кнопкой, но она даже не шевельнулась.

Когда они успели договориться? И с каких пор среди водителей таксопарков принято запирать пассажиров в дорогих машинах?

— Я бы хотела пройтись, — сказала я своему нечаянному тюремщику.

Он мазнул по мне нечитаемым взглядом.

— Холодно. И снега в салон нанесёте.

— Очень ноги затекли, — пожаловалась я и неловко улыбнулась.

— Как скажете.

Он пожал плечами и отпер двери.

Или всё-таки не тюремщик?

Он, к слову, был прав: действительно холодно. Дорога заканчивалась ровно здесь, у ворот, и была расчищена довольно условно, ровно так, чтобы проехала одна машина. Выйдя из салона я сразу утонула в снегу почти по колено.

Сделала пару шагов, картинно потянулась.

Мы так и стояли у высоких сплошных ворот, а неприступный забор с колючей проволокой по верху тянулся в обе стороны, пока не тонул во мраке. С другой стороны дороги — хвойный лес с густым неопрятным подлеском, тонущий в снегу. Мне показалось, что там, в глубине, что-то мелькнуло, но я не поручилась бы за то, что это правда.

За забором высился трёхэтажный несимметричный особняк. Толком разглядеть его было сложно, — светились всего несколько окон, но любимых колдунами горгулий здесь явно не было.

Зато под самой крышей был маленький балкон без перил: такие устраивают для двоедушников-птиц. Там горел фонарь, а рядом с ним высилась легко узнаваемая фигурка.

Ласка, представившаяся Матильдой, курила медленными затяжками. Я смотрела на неё, она смотрела на меня; потом она потушила сигарету об основание фонаря и зашла в дом.

Мастер Дюме отсутствовал не пятнадцать минут и даже не двадцать, — почти час. Какое-то время я упрямо гуляла вдоль дороги и пыталась оценить, кто и как будет гнаться за мной, если я сейчас всё-таки обращусь и нырну в лес. Станут ли они, скажем, стрелять?

Потом голенища сапог совсем набились снегом. Тогда я села в машину, и оставшееся время просто тупо смотрела, как крутится счётчик такси.

Хлопнула калитка, пиликнул артефакт у ворот. Водитель отпёр двери; мастер Дюме, хорошо отряхнув ноги от снега, сел в салон и сразу же протянул мне смятую тетрадь.

«Благодарю за ожидание. Отсюда уже на квартиры. Матильда передавала Вам наилучшие пожелания.»

Я облизнула пересохшие губы и кивнула.

Мастер Дюме забрал у меня тетрадь, подмигнул и спрятал её во внутренний карман пальто. На коленях у него лежал потёртый деревянный ящик размером с шахматную коробку.

Машина зафырчала, дёрнулась, и водитель принялся кое-как, разбивая бамперами снег, разворачиваться. Наконец, колёса вошли вновь в колеи; особняк за высоким забором окончательно утонул во тьме.

Мастер Дюме достал из кармана артефакт — лабрадорит в серебре с тонкой плашкой, кажется, пренита, — щёлкнул кнопкой, и дорога за нами начала сама собой затягиваться. Как язычок молнии, мы сводили за собой снежные берега, а метель за нами окончательно заметала следы.

Какое-то время я следила за этим через заднее стекло. Потом его присыпало снегом, я устало откинулась на сидения, — и закрыла глаза.

Сначала я слышу запах.

Он щекочет нёбо и ввинчивается в позвоночник, и внутри всё гудит от пронзительного, острого предчувствия, и кишки комкаются в узел, и голову пьянит адреналином. Сердце колотится, как метроном, отсчитывающий престиссимо, — от этого больно в груди: стрелка маятника лезвием нарезает лёгкие и вгрызается в рёбра.

Нет, нет; сначала — не так.

Сначала я вижу ласку. Она сидит напротив, и мы смотрим друг другу глаза в глаза. Она одета в белую зимнюю шубку, хитрая мордочка всматривается в меня с интересом, а лапки цепляются за кору дерева.

Дерева, которого нет.

Но нет, нет; сначала…

Сначала я сижу полночи, свернувшись на подоконнике маленького мансардного окна. Здесь остро пахнет травами и хреном, и взрослые редко сюда поднимаются. Теперь, когда эти запахи щиплют и мой нос, я их понимаю; и всё равно — сижу, потому что здесь меня никто не станет трогать.

На улице, за запотевшим стеклом — снег. Вдали, в толщи подвижного снежного марева, одиноко мигает жёлтый фонарь.

Я ужасно боялась никого не поймать. Такое не слишком часто, но случается; тогда ты пробуешь и на следующий год, и ещё, и ещё, пока не найдёшь свою судьбу. Старая лосиха, единственная на весь Амрау вдова, говорит: это потому, что Полуночь выбирает для тебя самое лучшее. Но по правде — неудачников, конечно, дразнят, что у Полуночи не нашлось для них даже плохонькой дороги.

Я хотела бы поймать мышь. Или, может быть, корову. Может быть, козу, чтобы быть хоть немного похожей на Ару. Но я была бы рада и бурундуку, как у Адира, и голубю, как у Селы, и даже рыбе, или змее, или лягушке. Это всё хорошие, ясные судьбы, — понятнее и проще, чем ласка.