Арабский кошмар - Роберт Ирвин

Отец ослабил дисциплину в Доме. Он даже сводил Вейна в безмятежную страну подобострастных одалисок, расположенную в той области сновидений, что зовется Зоной Кобры. Наяву заполнение огромных урн на верхнем этаже Дома отмечалось более торжественно. Отец устроил в честь мумие пир.

Молодым ученикам Отца поднесли набальзамированные части тела, обсахаренные или вымоченные в вине. Отец сказал им, что, уничтожая своих предков и употребляя их в пищу, они вершат таинства смерти и воскресения, сна и пробуждения. В смятении они внимали ему и жевали малопривлекательные кусочки.

– Какое это окажет воздействие? – спросил, набравшись храбрости, Вейн.

– Мумие сохраняет видимость жизни в смерти, так же как сновидение сохраняет видимость бодрствования во сне. Следовательно, мумие обостряет восприятие сновидения. Оно делает это, заставляя сон размножаться, в результате чего каждый сон носит в своем чреве новый сон. Это внутренний образ бесконечности. Сейчас вы едите вечность.

Он снисходительно улыбнулся. Все продолжали жевать. Как только были съедены последние кусочки, обстановка сделалась непринужденной, завязался оживленный разговор и люди принялись плясать и дурачиться. Ритуальный пир превратился в подлинный праздник. В конце вечера наевшиеся наркотических снадобий и пьяные ученики с веселым гиканьем носились по всем комнатам Дома Сна, выставляя в каждом окне свечу и вывешивая на каждом наружном подоконнике коврик. Потом, когда дело было сделано, Вейн и все остальные вышли полюбоваться плодами своих трудов. Были два окна, где не висел коврик и не горела свеча. Мгновенно протрезвев, они внимательно посмотрели на эти зарешеченные окна и вернулись в дом. О других обитателях Дома Вейн еще ничего не знал.

Неужели я и вправду имею в виду климатические условия? Нет, боюсь, это не совсем так…

Разыскать Бэльяна Вейну и Кошачьему Отцу было бы непросто. Он затерялся где-то средь сотен тысяч каирских бедняков и калек, которые шуршали по всему городу, как опавшие листья. Эти полуживые люди едва ли обладали способностью мыслить. А вместе с ними перемещалось по Каиру все, в чьих голосах разум отсутствовал изначально, – ветры, животные, настроения, духи.

С юго-востока дул хамсин, пятидесятидневный ветер, приносивший пыль, из Нубии задувал симум, горячим языком вылизывавший улицы, но был и северный шамал, коего чернокожие и прочие политеисты почитали за животворящего бога. Подчиняясь неслышным приказам, носились по городу тучи мух, собирались, разбегались и вновь собирались своры диких собак. Вдобавок в Каир приводили стада, в основном коз и овец. Огромные стада коз, находивших пищу в отбросах, арабы пасли среди Татарских Развалин. Засушливым летом в городе валялось столько гниющих отбросов, что совладать с ними не в силах были ни козы, ни ночные мусорщики, и тогда с ядовитыми их испарениями вырывались на волю джинны, дабы, бризом повеяв в толпе, принести с хамсином и собачьими ветрами чуму. Каждое лето кого-то из горожан ветры сводили с ума, поэтому благоразумнее всего было выходить на запыленные улочки, повязав лицо платком.

Почти ничем не отличались от джиннов настроения, чаще всего злобные и гнетущие, которые вдруг охватывали город с непостижимой быстротою грозы. Опасны бывали и демоны пыли, хлеставшие неосторожного путника по лодыжкам, стремясь выманить его на незнакомые тропинки. По этой причине все радовались, когда наступал период дождей, ведь дожди усмиряли пыль, появлялись пауки, порожденья дождя, и воздух, очищенный от былых страстей, был вновь напоен ароматом свежести.

Мало-помалу, бесцельно слоняясь по улицам и слабея день ото дня, Бэльян стал замечать, что уже не всегда способен отличить Каир ночной фантазии от реального города. Ему казалось, что людские голоса, которые он слышит на улице, звучат отнюдь не на улице, а у него в голове. Голоса то рокотали, то шелестели в желудочках его мозга – одни возле самых ушей, другие вдали, но все исходили изнутри. Смысл сказанного уловить было трудно. Лишь изредка звучал в черепе оглушительный голос – обычно одно слово, не больше, – заставлявший его встрепенуться и насторожиться.

И цвета. Однажды, в каком-то оцепенении, он целый день смотрел на стену сада в тени. Коричневая она или серая, голубая или с оттенком оранжевого? Какого цвета стена, а какого – тень? Все это его огорчило, и в конце дня он решил, что не посмеет больше задавать подобные вопросы из страха увидеть, как обесцвечивается постепенно пейзаж, – пускай листья будут зелеными, а небо синим.

Люди, на коих он взирал с еще большим недоверием, ирреальные люди, превращались один в другого. Мамлюкский эмир, которого он видел во время учений на Черном Ипподроме, в тот же день на другом конце города превратился в сапожника. Негр-муэдзин возле мечети Ибн-Тулуна оказался тем же негром, который, как видел Бэльян, поливал водой ступени купальни в армянском квартале. Всюду ходили парами карлики. Совершенно сбитый с толку, он заподозрил, что не менее пятисот человек носятся по всему городу, обмениваясь головными уборами, плащами и бородами, постоянно готовые повстречаться с ним в новом обличье и следовать за ним неотступно.

Он подумал, что в таком случае, войдя не в ту дверь или сказав нужное слово, вполне можно развалить весь Каир. Дома, дворцы, сады и мечети могли бы с шипеньем испариться, а демоны города с воплями взметнулись бы ввысь. Он пропустил меж пальцев тонкие струйки пыли. Вблизи все казалось почти реальным. Не было ни демонов, ни двери, лишь грязный, больной чужеземец, ворчащий в пыли.

Фонтан все бил и бил, и струи его журчали.

Был полдень пятницы, время главной молитвы мусульманской общины в мечети султана Хасана. Давадар стоял в первых рядах верующих, бок о бок со своими соратниками. Стояли они под открытым небом, во внутреннем дворе нещадно палило солнце. Их окутывал запах влажного, пропитанного потом белья. Давадар тайком понюхал висевший у него на рукаве ароматический шарик. Богослужение подходило к концу. Уже была провозглашена хутба во славу султана. Затем имам прочел с минбара проповедь о Семерых в Пещере. Теперь же, сойдя с минбара, имам руководил заключительными ракатами молитвы, заставляя собравшихся произносить непостижимые суры. Тысячи тел синхронно поднимались и опускались, головы исчезали, касаясь ковриков, и возникали вновь.

– Воистину мы сотворили сей мир не ради шутки или обмана.

Внезапно раздался смешок, вначале почти потонувший в массовом речитативе суры, но не затихший, а, несмотря на шумные попытки окружающих урезонить насмешника, перешедший в глуповатый заливистый смех. Он доносился откуда-то из задних рядов. Потом захихикал кто-то еще.

Давадар обернулся, чтобы свирепо взглянуть на возмутителя спокойствия, и его примеру последовал имам, но зараза уже распространялась. Одни и в самом деле открыто разразились неудержимым хохотом. Другие, побагровев, молча сотрясались от неслышного смеха, из последних сил пытаясь его сдержать. Смех звучал все громче и громче. Оглянувшись еще раз, давадар уловил и ощутил слабое щекотание нервов, к коему примешивалось страшное и вместе с тем сладостное предчувствие. Он увидел, что в толпе молящихся там и сям мелькают красно-желтые остроконечные колпаки Веселых Дервишей. Сумев набраться еще большей наглости, чем обычно, они намеревались устроить один из своих праздников во время пятничной молитвы, к тому же в главной мечети Каира.