Метро 2033. Путевые знаки - Владимир Березин

Мы однажды поднялись в верхний вестибюль «Нарвской», и он принялся молиться вслух, как будто в храме. Оказалось, что он молится Отцу нашему Сталину и Брату его Кагановичу. Я спросил, обводя рукой полуразрушенное помещение:

— А это вообще что?

— Это капище. Тут стоял Сталин. Ты посмотри. Он жестом гида повел рукой по кругу, и я увидел, что все изображенные здесь у стен персонажи смотрят в центр, в зияющую пустоту, на месте которой явно раньше что-то было.

— И что? Тут был Сталин?

— Ну да. Только Сталин не был. Он всегда есть. Он в своей книге так и написал: «Если люди доброй воли соберутся где-нибудь на митинг, то я буду между ними». А тут ещё и место удобное, сюда приходят молиться. Приходят ещё в центр. У нас там ещё один памятник Сталину стоит.

— С верблюдом?

— Ну да, видишь, сам об этом знаешь. У нас есть ещё место для молитв на Ржевке, но туда сложно добраться. А оттуда молитвы вернее доходят.

— Сталину?

Я перестал понимать Хаммера.

— Ну а что ж тут такого? И Ленину молились. Где-то церквей полно, а у нас это. Сталин вообще любил рабочих людей, а у нас тут пролетарские районы.

— Да человек-то был так себе.

— Много ты понимаешь! Я-то знаю, что ты просто не в теме, из дальних московских краёв. Но ты это нашим верующим скажи, я погляжу, что от тебя останется. Ты вот был на «Новокузнецкой»? А на «Кропоткинской»?

— На «Кропоткинской» был только в детстве. А на «Новокузнецкой» я был, но недолго. Ничего особенного, но темно очень освещение там тусклое, а народ странный. Говорят, что станция эта очень нехорошая, да только я не знаю, в чём дело.

— Так я тебе, Саша, скажу, в этом и заключена разница между Московским метрополитеном и питерским. Они раньше оба были имени Ленина, но внутренне они совсем разные. И не верь тем, кто скажет, что вся разница в том, что у нас, в Питере, метро более глубокое, чем в Москве. Это всё правда, конечно, но дело не только в глубине. Несмотря на то, что у нас все станции, как правило, глубокого заложения, мутантов у нас не меньше, и проблем из-за плывунов гораздо больше. Вон инженеры как рэкетиры нас постоянно доят, разводят на плановые и внеплановые услуги.

Хаммер пустился в рассуждения: дело, дескать, в том, что весь их метрополитен построен после Сталина, а московское метро пережило перемену идеи.

— Ты пойми, Саша, каждая из значимых исторических эпох оставляет после себя сооружения, присущие только ей одной, вдохновенно вещал он. Пирамида Ленина, сталинские барочные дворцы и высотные здания суть сооружения, привязанные к определенному стилю, немыслимому в другой эпохе. Московский метрополитен тоже мистический символ. Люди десятилетиями ездили в нём, не понимая, как они пропитываются мистикой архитектуры метрополитена, не понимая, что они начинают говорить не с попутчиками, а со статуями на станциях… По-моему, обычно на стены станций пассажиры не смотрели, у пассажиров других забот более чем достаточно. Я вот видел старые фотографические альбомы со снимками, сделанными ночью на станциях. Ночью снимали, чтобы было поменьше народу и можно сделать выдержку побольше. Но такая съёмка с большой выдержкой сыграла странную шутку со зрителем на фотографиях там повсюду странные прозрачные тени, сквозь которые просвечивает мрамор колонн. Для нас остаётся загадкой, кто они? Но, быть может, именно эти прозрачные существа символ социалистического человека?

Я стал сомневаться в здравомыслии Хаммера. Глупости какие-то, призраки… В автомат Калашникова я верил. В электрогенераторы тоже. А вот верить в призраки мне не было никакой нужды.

— Слушай дальше, — продолжал приятель Кролика. — Ты должен помнить, что символом нового мира стало именно это транспортное сооружение, станция на пути к светлому будущему. Темнота густа, не видно света, ни вперед, ни назад нельзя ему видеть. На десятом поприще стал выход близок, на одиннадцатом: поприще пред рассветом брезжит. На двенадцатом поприще свет появился. Поспешил он, рощу из каменьев увидев: сердолик плоды приносит, гроздьями увешан, на вид приятен. Лазурит растет листвою. Плодоносит тоже, на вид забавен.

— Что это?

— Это сказание о Гильгамеше, который проходит подземным путем бога Солнца Шамаша. Ты понимаешь, что это о предчувствии выезда метропоезда из тоннеля к перрону станции? Ну, помнишь это ощущение?

— Смутно помню.

— Но ещё важно и другое: в московском метро всюду следы древнейших цивилизаций. Первый из них это тема зиккурата, ступенчатой башни, которая отводилась главному сооружению страны асимметричному зиккурату-мавзолею на Красной площади. Ты помнишь, что он асимметричен?

Я ничего такого не помнил, но на всякий случай кивнул.

— Черты ступенчатой пирамиды есть и в высотных зданиях Москвы.

— Здания-то сохранились?

— Некоторые точно сохранились. За все не скажу. Так вот, сталинские высотки по форме, точь-в-точь как и зиккураты Двуречья, были опорными точками перспективы города. Такой же силуэт имеет наземный вестибюль «Динамо»…

— «Динамо», — ностальгически протянул я, вспомнив всё то, что у меня было связано с этой станцией.

— А ты всматривался в барельефы и узоры станций с древней глиптикой? Это ведь парчовый узор вавилонских печатей-валиков. Если попадёшь ещё раз на «Новокузнецкую», то увидишь, что станцию будто прокатали гигантским валиком, фигуры там повторяются периодически из сюжета в сюжет. Ведь ты не будешь спорить, что древний тип шумерского государства это, конечно, прообраз государственного устройства СССР накануне Второй мировой войны. Парусообразные колонны станции «Кропоткинская» точно повторяют колонны в Египетском дворике находящегося рядом музея. Но тут начинается самое интересное: прямоугольное пространство островных станций первой очереди это внутренность, интерьер погребальной камеры. Только к погребальной камере приделаны рельсы и открывается дорога к светлому будущему. То есть в страну мёртвых! А наши гермоворота? Это вообще символ перехода из одного царства и другое, очевидно же! Но тут-то и произошёл излом. Я даже скажу, когда именно это случилось, в 1943 году. Тогда у нас в армии были введены погоны и, да будет тебе известно, чуть было не ввели эполеты. Сталин сменил свой защитный френч на белый с золотом китель и стал похож на нашего последнего императора.

— Ну да, — встрял я, — а людей, которых судили до войны за русский национализм, после неё начали брать повторно с формулировкой низкопоклонство перед Западом.

Но Хаммер меня не слушал и не услышал.

— Всё дело в Коминтерне! — запальчиво воскликнул он. — С исчезновением Коммунистического Интернационала исчез и старый дух метро. Свершился, так сказать, переход со станции «Комсомольская-радиальная» на станцию «Комсомольская-кольцевая». Ни одна из построенных в предвоенные годы станций не была национальной по духу. Зато «Киевская» и «Белорусская», названные так по одноименным вокзалам, то есть станции, открытые после войны, уже украшены украинским и белорусским орнаментами, панно с соответствующими сюжетами, плафонами и скульптурой. Империя как наследница прежних империй, вот что там было. А вот у нас в Питере всё открылось после смерти Сталина, и оттого никакого перелома не было, у нас всё проще. У нас город строгий и простой. Всё, что нам осталось, это место…