Неизвестные страницы истории российского флота - Влад Виленов

Сразу же после гибели линкора жандармским управлением в Севастополе развертывается бурная деятельность — производятся обыски на квартирах и аресты сорока семи подозреваемых в причастности к взрыву лиц. Насколько арестованные действительно имели отношение к гибели линейного корабля, нам не известно.

Через неделю после трагических событий Редлов, используя поступившие к нему от агентуры данные, в письме на имя начальника штаба командующего Черноморским флотом приводит возможные версии причин взрыва, не исключая при этом, что корабль был взорван шпионами. Он пишет следующее: «В матросской среде, определенно, держится слух о том, что взрыв был произведен злоумышленниками с целью не только уничтожить корабль, но и убить командующего Черноморским флотом, который своими действиями за последнее время, а особенно тем, что разбросал мины у Босфора, окончательно прекратил разбойничьи набеги турецко-германских крейсеров на побережье Черного моря, кроме того, он своими энергичными действиями в этом направлении вызвал недовольство в командном составе, особенно у лиц с немецкими фамилиями, которые при бывшем командующем флотом (адмирале Эбергарде. — Авт.) абсолютно ничего не делали».

Однако ни одна из выдвинутых жандармами версий не набрала впоследствии достаточного количества фактов. По видимому, и те сорок семь арестованных «диверсантов» тоже, скорее всего, на самом деле не имели никакого отношения к случившемуся.

Историк П.Н. Зырянов пишет: «Писатель А.С. Елкин, автор книги „Тайна „Императрицы Марии““… утверждает, что Колчак и Городысский были неискренни, пытаясь уйти от ответственности за то, что не обеспечили на корабле должный порядок. В неофициальных беседах Колчак якобы заявлял другое — и Елкин ссылается на письмо, полученное „из-за океана“. „Мне, как офицеру русского флота, — говорится в письме, — довелось быть во время описываемых событий в Севастополе. Работал я в штабе Черноморского флота. Наблюдал за работой комиссии по расследованию причин гибели „Марии“ и сам слышал разговор Колчака с одним из членов комиссии. Колчак тогда сказал: „Как командующему, мне выгоднее предпочесть версию о самовозгорании пороха. Как честный человек, я убежден — здесь диверсия. Хотя мы и не располагаем пока конкретными доказательствами…““ Автор письма просил не называть его фамилию. Очень странное письмо. Вряд ли офицер флота написал бы, что он „работал“ в штабе. Настоящий офицер написал бы: служил. И неслучайно, наверно, заокеанский корреспондент просил не называть его фамилию. Иначе можно было бы проверить, был ли такой офицер в штабе Черноморского флота». Верить данным, приводимым А.С. Елкиным, надо весьма осторожно.

Мы уже говорили о «бытовой» версии взрыва линкора в книге бывшего матроса с «Марии» Т. Есютина. Но то была книга, изданная в 1931 году, а в во втором издании, 1939 г. (в ногу со временем!) автор поменял и свою версию. Теперь, разумеется, Есютин однозначно утверждал, что взрыв был осуществлен германскими агентами из числа офицеров немецкого происхождения. Это измышление можно было бы отнести на счет соавтора Есютина во втором издании — некоего Ш. Юферса, который, возможно, постарался так приспособиться к обстановке 1939 года.

Впрочем, воспоминания Т. Есютина интересны, как записки очевидца и участника тех событий, но фактов в них практически нет, а лишь эмоции: «…Прошло несколько месяцев. Все уцелевшие моряки с „Марии“ были расписаны по другим кораблям Черноморского флота. Получил новое назначение и офицерский состав „Марии“. Помню, что на „Марии“ был ряд офицеров с немецкими фамилиями. Представители прибалтийского дворянства, всегда кичливые, высокомерные, с презрением относившиеся к русскому человеку, эти офицеры: фон Рененкампф, лейтенант Энгельман и мичман Фок — особенно были ненавидимы матросами. Бывали случаи, когда явно сквозила измена или предательство со стороны такого „начальника“ тевтонского происхождения.

Командующий флотом в первые годы империалистической войны 1914–1918 гг. вице-адмирал Эбергард несколько раз преступно небрежно пропускал германский мощный крейсер „Гебен“ к берегам Крыма и Кавказа, где беззащитные города и поселки подвергались разгрому от артиллерийского огня немецких пушек. Недаром говорили на кораблях, что, если, чуточку изменив, перевести с немецкого на русский язык фамилию адмирала Эбергард, то выходило: „Хранитель „Гебена““. И впрямь, делалось, видимо, все, что давало бы возможность „Гебену“ совершать и далее свои пиратские набеги…»

Вот один из таких немецко-русских офицеров, мичман Фок после гибели «Марии» очутился на линейном корабле «Екатерина Великая». По флоту был издан приказ о тщательном хранении боеприпасов на кораблях с введением круглосуточного дежурства в башнях, погребах и зарядных отделениях особых дозорных. Входить в башню и отделения с боеприпасами разрешалось лишь служебным лицам, да и то с обязательным присутствием караульного начальника.

Была полночь, когда в зарядное отделение третьей башни спустился мичман Фок и приказал дозорному Соловьеву, дежурившему у люка в зарядное отделение, открыть последнее.

— Не имею права, — ответил Соловьев, — без караульного начальника кому бы то ни было открыть люк в зарядное отделение.

— Но мне надо проварить температуру в погребе.

— Не имею права открыть люк, ваше благородие!

Мичман, захлебываясь от злости, обрушился на Соловьева с грубой руганью, приказывая немедленно пропустить его в зарядное отделение.

Соловьев твердо стоял на своем и не пропускал офицера. Мичман решил пойти на хитрость. Переменив тон, он с напускным дружелюбием, заискивающе стал уговаривать Соловьева:

— Ты ведь хорошо понимаешь, что может случиться с кораблем от повышения температуры в погребах. Вспомни, что случилось с «Марией». Сколько тогда народа погибли. Вот и теперь надо срочно проверить состояние температуры.

— Все это я хорошо понимаю, ваше благородие, а открыть зарядное отделение все-таки не могу, — твердо ответил Соловьев.

Сильным рывком взбешенный офицер пытался отбросить Соловьева в сторону и силой проникнуть к люку. Не удался и этот маневр. Не так-то просто было изнеженному барчуку взять верх над могучим, кряжистым волжанином Соловьевым. Выхватил Соловьев наган, отчеканил спокойно и убежденно:

— Ваше благородие, уходите сейчас же, а не то угроблю, а потом пусть судят меня!

Протрезвел Фок от этих, слов зубы лишь скрипнули, да лицо перекошенное не стало на себя похоже. Повернулся и вверх бегом по трапу. Дождался Соловьев смены, рассказал все случившееся. Крепко возмущались матросы наглостью Фока; горячо одобряли поступок Соловьева:

— Правильно, браток, сделал, что не пустил гада! Угробил бы корабль, как и на «Марии», сделал бы свое грязное дело! Коробку-то построили бы новую, а вот ребят было бы жаль, да и сколько бы еще сирот осталось!

После смены Соловьев настоял, чтобы о происшедшем было доложено старшему офицеру. Тот отдал приказание немедленно вызвать к нему мичмана Фока. Каюта мичмана была закрыта на ключ. Никто из нее не отзывался. Взломали дверь. На койке лежал застрелившийся мичман. Труп увезли с корабля скрытно; никто так и не узнал, куда он делся. Грозя судом и всяческими карами, старший офицер запретил команде говорить о самоубийстве мичмана Фока.