Медленные челюсти демократии - Максим Кантор

Однако, если гражданское общество не обязательно воплощает свободу и мораль, делается крайне интересно, какие именно критерии оценки применить, чтобы определить общественную справедливость? Что будет формировать закон такого гражданского общества, которое постоянно выдает за мораль — эгоизм большинства? И как в таком случае отличают демократические государства от государств недемократических?

Впрочем, все апологеты демократии настаивают на главном, радикальном свойстве, обязательном для определения строя как демократического — это конкретные гражданские права человека, которые нельзя нарушить без санкции закона. Сократа, конечно, осудили несправедливо — но все-таки его судили! Он предстал перед судом, обвинители сказали, в чем он виноват, поставили дело на голосование. Сократ имел возможность сказать свою последнюю речь, выступить перед народом. Как бы то ни было — это не убийство без суда и следствия, у гражданина всегда есть последняя надежда — на гласность. Не то при тирании.

Мне однако представляется, что именно этот пункт весьма уязвим.

Именно демократия внедрила термин «враг народа» — при другом строе этот термин просто не имеет смысла. Затруднительно вообразить, например, Людовика XI, человека крайне жестокого, который истребляет не врагов государства, не изменников короны, но врагов народа. Обретя полновесное значение при демократическом режиме, термин «враг народа» оказался крайне полезен при массовых репрессиях. Представляется, что в размахе этих репрессий повинна сама демократия.

Пока слово «демократия» обладает привилегиями волшебного заклинания, упрекнуть ее в жестокости затруднительно. Спорщики пеняют друг другу на недостаточное знание подлинной демократии, мол, не те учебники читали, не самых прогрессивных авторов. Тем не менее именно о демократии мы знаем довольно много, мы, собственно, ничего другого, кроме демократии, в своей жизни и не видели. История двадцатого века — это история мутации демократии.

Требуется объединить в сознании два простых утверждения — чтобы получить из них третье, и с этим знанием жить дальше.

Первое утверждение: двадцатый век есть век жестокий, убивший больше народу, чем предыдущие века.

Второе утверждение: история двадцатого века — есть история демократии, другой истории у XX века не было, есть только эта.

Ergo: демократия есть строй, способный к убийству многократно более эффективному, нежели авторитарный строй. История демократии — это история массовых боен, лагерей смерти, тотальной жестокости. Иной истории демократия не имеет, а если в отдельной точке мира она достигала покоя и благополучия, то за счет того, что непропорционально большая площадь планеты страдала. Подобно тому, как противники социализма имели основания говорить: «Хватит врать про идеалы, вот имеется воплощение ваших идеалов, а другого воплощения не было», — так исследователь демократии должен сказать сегодня: «За сто лет демократия проявила себя вполне внятно, ее черты можно разглядеть».

Живое историческое бытие демократии есть история приведенных в исступление масс, история народа, пьяного сознанием своей исторической миссии. Одна миссия у германских нацистов, другая — у русских коммунистов, третья — у американских демократов, и все это — Миссии с большой буквы. За такие миссии надо пролить много крови.

Типологической чертой демократии можно считать массовые репрессии, произвольный характер исполнительной власти. Именно массовыми убийствами — такого размера боен абсолютизм не учинял — демократия и должна запомниться историкам. Общеизвестны причуды абсолютных правителей — однако они ограничены возможностями их личности: тиран страшен, но он смертен. Это всего лишь человек, жестокий, дурной, подлый, — но всего лишь человек. Он может, например, простудиться, заболеть и отменить геноцид. Народ — не заболеет. Тиран потому стоит над законом, что закон существует для других. Возможности народа — в том числе и в произволе — безграничны. Сигизмундо Малатеста, Людовик XI, Чезаре Борджа были людьми жестокими, но убили меньшее число народу, нежели Гитлер и Сталин, которые в своей жестокости опирались на мнение общества. Иван Грозный не потому не построил лагерей, что был гуманист, просто он был одинок в своем разгуле, а Сталин работал вместе с массами. Ради счастья миллионов можно истребить миллионы, а чтобы насытить жестокость одного, достаточно тысяч. Это скверная арифметика, но верная.

Народ не руководствуется законом, он сам формирует закон, если надо вносит поправки. Никакому тирану, никакому диктатору не под силу устроить геноцид, винить в Холокосте или ГУЛАГе тиранию — нелепо. Тирану просто физически невозможно перебить столько населения, без народного энтузиазма тиран бессилен. Одна из самых распространенных ошибок — искать именно в демократическом правлении справедливости и милосердия. Милосердия у народа не бывает в принципе — милосердие можно было найти у Сципиона, но не у солдат его армии.

Именно народ (то есть открытый публичный суд) большинством голосов приговорил Сократа к смерти, именно демократическим путем (то есть следуя воле народа) приговорили к смерти Христа. Если бы дали вмешаться автократии — Пилату, римскому консулу — Иисус был бы отпущен на волю, а убил Мессию именно народ. Именно народ устраивал погромы инородцев, именно народ преследовал еретиков, именно народ требовал расстрелов во время открытых процессов, учиненных Сталиным, именно народ, то есть избранные народом сенаторы и конгрессмены, делают возможными неправые войны. Ответственность за эти преступления лежит не на тиранах и демагогах (так приятно считать), но на природе народной власти, которая решения сатрапа превращает в приговор общества. Народ добровольно делегирует свое право — нескольким людям, которые отныне будут представлять общественную справедливость.

Благом народа оправдывались самые беспощадные дела. Демократическая власть гильотинировала несметное количество граждан, демократическая власть проводила раскулачивание и партийные чистки, демократическая власть вела охоту на ведьм во времена Маккарти, демократическая власть оправдывала резню в колониях, демократическая власть мирилась с голодом и эпидемиями на окраинах, чтобы кормить центр империи. В конце концов, именно демократическая власть строила концентрационные лагеря — это не тирания додумалась до столь масштабных планов: именно народ понимает, как лучше использовать субстанцию народа.

К исключительному проявлению именно демократической, народной жестокости следует отнести так называемые «дикие лагеря» (Wilde Lager) — то есть официально несанкционированные лагеря, учреждавшиеся отдельными нацистами по собственной инициативе. Высшему эшелону власти приходилось специальными распоряжениями закрывать такие лагеря, несколько редактируя желание своих соотечественников убивать и мучить инородцев. Так, по приказу Геринга был закрыт лагерь в Бреслау, учрежденный бывшими полицейскими (а вовсе не членами НСДАП), и под Берлином, учрежденный армейскими офицерами, в обход приказов партии. Надо сказать, что Геринг вообще-то мягкосердечием не отличался, его знаменитая фраза «Меня не интересует правосудие — я должен искоренять и уничтожать», говорит нам лишь о том, что право на убийство он хотел оставить исключительно за властью. Материалы Нюренбергского процесса дают наглядные и поразительные примеры именно инициативы снизу на убийства и уничтожения, инициативы добровольной, истовой — такой, что шокировала даже Геринга. Эти факты нисколько не снимают с нацистов ответственности за массовые убийства и бесчеловечную идеологию, но лишь добавляют красок в общую картину, усложняют общий колорит.