В холоде и золоте. Ранние рассказы (1892-1901) - Леонид Николаевич Андреев

коснулся моей шкуры: без всяких колебаний и сомнений, с твердостью порядочного человека я решил: рвать. Последствие!.. Хорошо, ежели еще мое, а то, глядишь, офицерово!

Следующий день я весь пропадал где-то. Домой вернулся поздно вечером усталый. Катька подала мне письмо от Татьяны Николаевны, которое я прочел наскоро, перескакивая через строчки. Все это ни к чему – на другой день я решил последний раз объясниться с ней. Не хочешь ли полюбопытствовать? Вот письмо. Читай вслух. Устал я.

Николай достал из кармана тужурки довольно помятое письмо, набросанное карандашом, но почерком крупным и старательным, как пишут взрослые дети.

«Коля, Коля, – читал я, – зачем ты меня мучаешь, что ты хочешь сделать хорошего своим поведением? Коля, милый мой, после этой истории с офицером ты, мне кажется, тяготишься нашими отношениями и моей любовью и стараешься, чтобы я разлюбила тебя. Но уверяю тебя, что все твои попытки к этому останутся напрасными. Чем ты больше удаляешься от меня, тем больше начинаю любить тебя. Сначала, Коля, я не мог<ла> назвать любовью то чувство, которое я к тебе питала, но после этой истории совсем не то. Я вчера говорила тебе, дорогой мой, что я могу любить двойной любовью, т. е. первая любовь та, что можно любить взаимно, – а другая, это скорее страстное обожание, чем любовь. Такому человеку я готова поклоняться, как божеству, слушаться малейшего его приказания, ловить с восторгом каждое слово, и что всего хуже, ревновать ко всем, страшно ревновать. Напр<имер>, давеча ты что-то смеялся с Катькой весело очень и дразнил собаку. Я возненавидела Катьку, завидовала ей, прислушивалась к каждому твоему слову, хотела быть на месте Катьки, чтобы быть близ тебя и говорить с тобой…»

– Фу, черт возьми, – не вытерпел я, – читать противно! Как ты мог поставить себя в положение какого-то деревянного болвана, перед которым бухается лбом ополоумевшая от пустоты девчонка! И ведь, небось, приятность чувствуешь… в одном из душевных отделений.

– Никакой приятности не чувствую, – резко ответил Николай.

– Говори, знаю. А она-то!.. Это действительно одна из тех «русских», по понятиям Запада, женщин, которых чем больше бьешь, тем крепче они тебя любят. Тьфу!

– Ну, читай, читай.

«Прежде бывало, когда тебя нет дома и ты приходишь, я бывала спокойна, а теперь, когда я слышу твои шаги, у меня холодеют руки, сердце как-то тревожно бьется, и я хочу, страстно хочу видеть тебя поскорей. Коля, может, в тебе и есть что дурное… (откуда ж? ангел во плоти!), то оно заглушается твоими прошлыми страданиями… („За горе она меня полюбила, а я ее за жалость полюбил“ – или как там из „Отелло“). Коля, я начинаю находить утешение в водке и пью пиво…» (Логика!)

– Брось ты это глумление! – с раздражением вскрикнул Николай. – Нашел повод для смеха: она, может быть, впервые встретила человеческое к себе отношение…

– Это у тебя-то?

Николай молча махнул рукой.

«…пиво. Зачем, сама не знаю. Когда пью, голова немного кружится, на душе становится в тысячу раз хуже, чем когда я не пью. Плохо, Коля; и без тебя много неприятностей, а тут еще ты. Ты хоть теперь мое утешение, мое счастье – а потом? лучше не заглядывать в будущее и жить счастливой минутой. Ты писал в дневнике про какую-то барышню, которая говорила красноречиво. Но, Коля, я выросла совершенно одна с матерью, никогда не была откровенна, и высказывать то, что есть на душе, как-то неловко, совестно с непривычки. Ужасно мрачное настроение. Хочется плакать, жаловаться на свое несчастье, – но кому? Тебе? Но тебя нет, я одна. Думаю, когда увижу тебя. Сейчас я ненавижу всех, даже тебя, за то, что никому нет дела до моих страданий, не могут сказать слова утешения. Пусть я кажусь веселой, беспечной, что на душе, знает один Бог. Вглядись в меня хорошенько: за это время я похудела, глаза окружились синевой, я мучаюсь за себя и за тебя. С ужасом ожидаю дня, когда увижу тебя пьяным. Коля, ты только один можешь не дать очерстветь моему сердцу, не дать заглохнуть добрым порывам, так сделай же это. Я вижу иногда твое настроение, страдаю вместе с тобой, но ты мужчина, у тебя больше силы воли, ты можешь воспользоваться моей любовью, чтобы оказать влияние на меня. Что хуже всего, я перестала верить в Бога, прежде хоть в этом находила утешение, а теперь ничего. Все ложь, притворство, напускное веселье. Страшно тяжело, хоть бы хватило сил перенести. Все это было стыдно сказать тебе, и я пишу и отдаю письмо Кате, когда ты встанешь, она отдаст. Считай меня, если хочешь, глупой, но я высказала; да еще не все, что было на душе. Прощай, до завтра, мое божество, мой хороший Колечка».

– Ну? – спросил Николай. – Хороша оплеуха?

– Да, ничего себе.

– Верно. Дальше-то рассказывать? Надоело мне все это.

– Да уж кончай.

– Ну… забыл: когда я читал письмо, Татьяна Николаевна стукнула в дверь. Нехотя подошел я.

– Милый, ответь мне сейчас.

– Устал, Таня, завтра поговорим.

– Милый, пожалуйста. Я не сплю, жду.

– Завтра, завтра.

Послышались как будто слезы, но я к ним привык. Одно дело, когда женщины плачут о нас, другое, когда о себе. Скука. Утром я отправился по делам, – справки насчет работы наводил. Ни черта не оказалось. Вернулся злой как черт. Татьяны Николаевны и матери не оказалось дома.

– Катька, где Татьяна Николаевна?

Замазанная Катька вступила в комнату и, притворив дверь, конфиденциально сообщила:

– С офицером уехала.

– С каким офицером?

– А такой маленький с черной бородой. И денег много. Меня Вера Дмитриевна за водкой посылала. Три рубля дала.

– Давно уехала?

– Нет. И вам ничего сказывать не велела, я спрашивала. И красивая-то какая, страсть. Вера Дмитриевна их, как невесту, обряжала.

«Наконец-то!» – было первою моей мыслью. А чувством было… радость. Как же! Ведь я теперь имею законное, так сказать, основание прекратить наши отношения! Вторым чувством была злость: «клялась!» – но и злость держалась недолго и сменилась сожалением – но сожалением строго официальным, заказным. «Бедная, бедная!» – повторял я нарочно вслух, чтобы действительнее выходило. «Скотина я, скотина!» – добавил я с сокрушением, но в зеркале видна была чуть ли не улыбающаяся физиономия. Так ведь и на экзамене бывает: когда ставят пару, первую минуту испытываешь даже удовольствие.

– Не знаю; я только в эту минуту и испытывал настоящее огорчение, – отозвался я.

– К ночи, однако, моя жизнерадостность исчезла. Стало щемить при мысли, где теперь Татьяна Николаевна. Странным казалось, что в соседней комнате, около двери, никто не лежит и не думает обо мне. Начали