Евангелие от Фомы - Иван Наживин

Жизнь Руфи прошла как-то вне всех этих законов и рассуждений мудрых рабби. В детстве она пила из горькой чаши нищеты; невестой в белом, занятом у подруги платье она плясала в виноградниках Кериота; потом вышла она, неизвестно почему, за бедняка Иуду; мужу ее упорно не везло, но каждый год рождался у них новый ребенок и нищета в доме все усиливалась и усиливалась, а молодость и силы — уходили. И душа озлобилась, все стало все равно, и она привыкла часами качаться на своем логовище и шептать злое. А то начинала упрекать мужа:

— У тебя голова седеет, а ты вместо того чтобы о детях подумать, — вон сколько ты их наплодил!.. — все ветра в поле ловишь… Появился Иоханан на Иордане, ты бегал незнамо зачем на Иордан, другой какой болтун появится где, ты бежишь туда… Теперь с этим галилеянином, чтобы его земля не носила, связался… Что тебе из всех этих разговоров их, какая польза? Что, накормишь ты пустыми словами их детей своих?.. Нет сапожной работы твоей, другой ищи, нет никакой — укради, убей, зарежь!.. А хлопать ушами нечего… А хочешь хлопать — не плоди детей! Куда я их дену, что я с ними делать буду?.. Тебе хорошо бегать-то, а они скулят…

— Да перестань ты, Руфь!.. — взмолился Иуда, и его некрасивое лицо стало еще беспокойнее и беспомощнее. — И твои слова хлеба детям не дадут… Что ты все лихуешься?

Исступленные глаза Руфи сразу налились бешеной злобой.

— А-а, так мы еще и молчать перед тобой должны?! — завизжала она. — Какой господин выискался!.. Сиди, молчи да слушай, как в животе с голоду петухи поют, а он…

Иуда весь сжался. Только большие уши его как-то печально оттопырились. Он знал, что сейчас будет визг, дикие крики, бешеное рыдание на весь квартал, весь этот непристойный гвалт, за который потом стыдно перед соседями, перед детьми, перед самим собой. Дети уже привыкли видеть в нем какого-то врага и смотрели на него подозрительными, недоверчивыми, враждебными глазами. И когда он лежал недавно больной в горячке, никто не подал ему воды и чему-то между собой они смеялись…

— Да успокойся, не шуми, не пугай детей… — тихо сказал он, бросая работу. — Я детям своим не враг, а отец. Я готов на все, но моя ли вина в том, что, как бы я ни работал, у нас не сходятся концы с концами?..

— Так на что же ты наплодил их столько?! — визжала она, брызгая слюнями. — На что?! Чтоб они с голоду скулили да один за другим дохли, как щенки? Нету работы — бери ножик и режь, режь, режь!.. Ты должен кормить свое отродье!..

В визге ее уже слышались эти жуткие срывы, которые говорили, что сейчас лавина слепого бешенства сорвется и начнется то ужасное, постыдное, которое больше всего и выгоняло его из дому, чтобы не слышать и не видеть этого паскудства, чтобы на людях забыться… Но в это мгновение в раскрытой для света щелястой и разбитой двери встала маленькая, тоненькая фигурка с черными глазами на миловидном, но бледном и точно раз навсегда испуганном личике. То была Сарра, старшая дочь. Ей было лет пятнадцать-шестнадцать. В убогом наряде ее сказывалось жалкое щегольство, от которого щемило сердце, и лицо ее было неумело накрашено. И как только от входа услыхала она эти знакомые взвизги матери, она побледнела еще более, сжала свои пухлые, детские губки и в глазах ее налились сразу крупные слезы — она плакала не только при таких домашних сценах, которые выворачивали всю ее душу, она плакала при самом нежном волнении, радостном или горестном, все равно. И мать просто иногда ненавидела ее за эти «нежности», а отец тихонько про себя жалел эту беззащитную душу…

— Вот она, явилась!.. — с злым хохотом крикнула мать. — Тоже, знать, пророка какого всю ночь прослушала…

Сарра робко, вся сжавшись, — за бешеным ударом мать никогда не стояла — подошла к ней и отдала ей свой ночной заработок. Мать долго смотрела на медные монетки, лежавшие на ее раскрытой, грязной ладони, потом исступленными глазами осмотрела всех в лачуге, — детвора испуганно уставила на нее свои блестящие черные пуговки — вдруг с бешенством швырнула деньги на земляной пол и, закинув голову и вцепившись обеими руками в седые волосы, зарыдала, захохотала, завизжала, забилась…

— А-ха-ха-ха… — заливалась она, то вырывая клочьями седые волосы, то колотясь сухой головой о стену, то вся трясясь и хрипя. — Беги на Иордан… беги всюду… слушай… они тебе расскажут… а мы… а мы… вот и с хлебом… А-ха-ха-ха…

Иуда, сдерживая дрожь, которою дрожало все его тело, вскочил, швырнул в угол сандалию и с искаженным лицом обеими руками схватился за голову…

— Мир вам!..

На пороге в полосатом плаще, с белой чалмой на голове и с посохом в руках стоял Иешуа. Он слышал все и был смущен, и сердце его рвала жалость, и в застенчивых глазах стояло виноватое выражение…

Руфь, метнув на него бешеными глазами, легла лицом к стене. Все исхудалое, костлявое тело ее тряслось. Иуде стыдно было поднять глаза. Сарра и дети, неловко улыбнувшись ему, взялись за поиски раскатившихся по всем углам монет…

Скрестив ноги, Иешуа сел на старую, неопрятную циновку. Иуда, и всегда с трудом находивший слова, с усилием старался занять гостя незначительным разговором, а тот, взволнованный до самого дна души видом всей этой нищеты, этой явной враждебностью к нему полусумасшедшей Руфи, а в особенности видом этой ужасной Сарры с ее запуганным, размалеванным лицом, молчал. Ничего не сказать было нельзя, но, Боже мой, что же можно было сказать тут?! Терпите еще?! Прощайте? Продолжайте грызть друг друга с голоду, продолжай, маленькая Сарра, продавать себя?! Но разве человеческий язык повернется сказать это? Нельзя терпеть, нельзя простить, нельзя продолжать!.. Его рука невольным движением ощупала широкий пояс: да, у него было два статера, две дидрахмы да несколько медных меах[9]…

— Ну, что, все не найдете?.. — обратился он к детям. — Ах, вы слепые! Давайте-ка, я с вами поищу… Отворите дверь пошире, чтоб было светлее… Вот так… А под циновкой смотрели?.. А-га, а там как раз и лежит вот дидрахма!.. Держи, Сарра…

Сарра подняла на него свои испуганные глаза.

— Но… но у меня не было дидрахмы, рабби… — робко сказала она.

Иешуа рассмеялся.

— Как не было, раз она тут лежит? Значит, была… — сказал он, продолжая искать. — А вот и еще дидрахма!.. Где же глаза у вас? Вы торопитесь и оттого ничего не видите… Держи, Сарра…

Губы Сарры затряслись, и она отвернулась в темный угол. Она ничего не сказала: она уже узнала ничтожество слов человеческих, давно привыкла молчать и все таить в себе. И в тумане слез она не видела даже тех меахов, которые подбирали у нее под носом визжащие от радости дети… Иуда, не шевелясь, блестящими глазами смотрел перед собой. В душе шевельнулось было тепло, но — спасения нет, все равно…

От веселого перезвона детских голосов и смеха в мрачной и душной лачуге стало точно светлее… И они потащили Иешуа на дворик, где густо пахло испражнениями и ходили две курицы дикого, взлохмаченного вида, посмотреть ту кущу, которую они, по обычаю, приготовили ради великого завтрашнего праздника. Из-за каменного забора спускалась раскидистая ветвь старого сикомора — к нему-то и приладили дети свою бедную кущу…