Человек с двойным дном - Владимир Гриньков

– Кто-о-о-о… зде-е-есь…

– Это Клава! – поспешил сообщить Нырков. – Твоя Клава. Помнишь ее?

– Не-е-ет…

Во взгляде Клавы плеснулся ужас.

– Я говорил – у него проблемы, – сказал Клаве Нырков. – Ему многому придется учиться заново. И даже вспоминать. Кто он такой, кто ты, где вы живете…

А Корнышев лежал бревно бревном. Про таких людей говорят – овощ. Еще недавно он был молод, силен и красив. Всего лишился в одночасье. Сердце бьется, кровь бежит, легкие работают. Но это уже не человек – овощ…

Клава разрыдалась. Она смотрела на Ныркова глазами провинившегося ребенка и рыдала. Ей было велено держать себя в руках. Но что же делать, если ты по-детски слаб. Она пыталась сдерживать рыдания и даже зажимала рот. Но получалось только хуже. Закрыла лицо руками, выбежала из палаты. Когда стук ее каблуков затих вдали, Нырков наклонился и одним движением снял с головы Корнышева черную маску.

– Нормально! – оценил он.

– Куда она? – произнес Корнышев своим обычным голосом. – Сбежит!

– Поймаем.

* * *

Для перевозки Корнышева выделили машину «Скорой помощи». Двое крепких санитаров, которые, как заподозрила Клава, тоже были коллегами Ныркова, на носилках перенесли Корнышева в салон машины, и там, в салоне, остались со своим подопечным, а Клаву усадили рядом с шофером, отгородились от нее сдвижным и почти непрозрачным стеклом. Из-за этого всю дорогу у Клавы было такое чувство, что они везут покойника.

Совсем тоскливо стало, когда наступили сумерки. Машина за несколько секунд проскакивала через рано заснувшие, и потому кажущиеся безлюдными деревни, и снова – одиночество на пустынной дороге. В поселок Красный приехали уже ночью. Первыми на въезде стояли бараки, в которых давно никто не жил. Нет стекол в окнах, входные двери распахнуты настежь и висят на петлях кособоко. Шофер, которого Клава сегодня увидела впервые в жизни, уверенно вывел машину к нужному бараку, будто проделывал подобное каждый день.

«Санитары» на носилках подняли Корнышева на второй этаж и мрачной процессией двинулись по коридору. Шли они сквозь строй разбуженных внезапным приключением корнышевских соседей. Здесь были пьяненькие, немощные, небритые, оборванные. Не люди, а обломки судеб. Только теперь, после случившегося, Корнышев не смотрелся здесь чужаком. Такой же жалкий. А Клава пока еще была им всем чужой. Она ужаснулась, осознав, что осталась одна. Вот этот бедолага на носилках – он уже ей не защита. Продержаться бы несколько дней, пока не приедет Нырков. Она даже не заметила того, что впервые подумала о нем как о спасителе.

* * *

В их комнате все было как прежде. Клава сняла покрывало со старой металлической кровати, ожидая, что «санитары» сейчас переложат Корнышева с носилок. Но теперь они не церемонились. Потрепали Корнышева по плечу:

– Давай, вставай!

И он, неожиданно для Клавы, действительно поднялся, хотя и очень неловко. Стоял, покачиваясь, и ждал то ли дальнейших распоряжений, то ли помощи.

– Вы не шибко его жалейте, – посоветовал Клаве один из «санитаров». – Да, он пока слабый и не видит ничего. Но пускай двигается. Так быстрее пойдет на поправку.

Довели Корнышева до кровати.

– Вот здесь ложись.

Корнышев беспрекословно подчинился. Но прежде, чем лечь, незряче ощупал убогое ложе руками. При виде этого Клава снова готова была разрыдаться, как несколько часов назад.

– Я где-е-е… в больни-и-ице?..

Корнышев выглядел одиноким и беспомощным.

– В больнице, в больнице, – пробормотал «санитар». – Ложись!

Он уложил Корнышева и накрыл рваной простыней. После этого «санитары» вышли, попрощавшись с Клавой.

Клава закрыла дверь. Корнышев неподвижно лежал на кровати. Лампа под самодельным абажуром высвечивала ровный круг. На столе красовался неприглядный натюрморт: высохшие хлебные объедки, недопитый чай, вскрытая банка из-под кильки, нож, которым Слава эту банку открывал, пара вилок. Это они со Славой спешно завтракали, собираясь отправиться в город за машиной. Тогда он был здоров. Еще каких-то несколько дней назад.

– Слава! – позвала Клава, сдерживая рыдания. – Слава!!!

Он повернул голову, будто прислушивался.

– Слава! – с надеждой произнесла Клава.

– Ты-ы-ы кто-о-о-о?

И тогда она разрыдалась.

* * *

После всего, что Клава сегодня увидела, она не смогла заснуть. Сидела на скрипучем стуле у кровати и всматривалась в лицо Корнышева. Наверное, это не навсегда, думала она. Когда-то заживет, и раны зарубцуются. Но вот глаза…

– Ты видишь что-нибудь, когда тебе снимают повязку? – спросила Клава.

Корнышев движением головы ей ответил: не вижу.

– А что говорят врачи? Зрение вернется?

Кивнул в ответ. Обещают, что видеть будет. Может, врут?

– Ты меня действительно не помнишь? – спросила Клава.

– Помню, – после длительной паузы неуверенно ответил Корнышев.

– Опиши меня. Какая я? Лицо какое? Волосы?

Корнышев замялся. Ему даже фотографию этой женщины не показали. Намеренно. Чтобы если уж отшибло память, так отшибло.

– Бли-и-иже, – просил Корнышев. – Где твое лицо-о-о?

Он протянул руку, слепо и беспомощно пошарил в воздухе, покуда сердобольная Клава сама не ткнулась лицом в его ладонь.

Корнышев обнаружил, что лицо ее мокрое. А слезы катились из Клавиных глаз градом. Проняла ее беспомощность Корнышева. Значит, угадал Захаров, не показав ему фото Клавы. Натурально получилось.

– Ты пла-а-а-чешь?

Клава затрясла головой.

– А про себя ты помнишь что-нибудь? – спросила она сквозь слезы. – Как тебя зовут?

– Сла-а-ава.

– А фамилия?

– Ко-о-орнышев.

– Раньше ты говорил, что ты Вяткин Гена. Ты это помнишь?

Корнышев кивнул согласно. Вряд ли это ему чем-то грозит.

– А на самом деле ты – кто?

– Сла-а-ава, – повторил Корнышев.

– Ты уверен?

– Да. А что-о-о?

– Ничего.

* * *

Утром Клава сварила картошку. Клубни резала только пополам, чтобы куски получились круглые и их можно было брать руками. Могла бы и суп сварить, но не представляла, как слепой Корнышев будет орудовать ложкой, а самой его с ложечки кормить – упаси боже, обрыдаешься от жалости. А тут – бери картошку руками, и никаких проблем.

С картошкой Корнышев действительно справлялся хорошо. Нащупывал очередную картофелину в стоящей перед ним тарелке, брал ее осторожно и бережно нес ко рту. Потом жевал с видом отрешенным и задумчивым.