Волк. Ложные воспоминания - Джим Гаррисон

Сан-Франциско. Вот он, золотой город моих надежд. Вы только посмотрите на эту толкотню в полдень на Гиэри-стрит. Как и сказано в путеводителе, все одеты в шерстяные свитера и очень элегантны. Может, не в моей части города. Музыкант, высаживая меня из машины, сказал, что в Блэк-Хоке ему обещано выступление и чтобы я заглядывал. Вряд ли, с моими финансами. Единственный галстук удавился до веревки, когда я в автовокзальной камере хранения впихивал скатку в ячейку. Потеряешь ключ, останешься без семнадцати долларов – столько стоит вся твоя одежда. Повсюду симпатичные девчонки, и я себе тоже такую найду – хотелось бы надеяться. Вверх по Полк, через Сакраменто, вверх по Грант с его желтой угрозой, потом на Грин-стрит вдоль берега. Перейти Коламбус, чуть не угодив под такси. Постучать в дверь, где должен быть старый друг и где я смогу преклонить голову. Открывает мужчина с волосами, как у девчонки, смотрит подозрительно. Вроде бы мой друг месяц назад уехал в Ванкувер. Что же мне теперь делать? А ничего, покупай газету и ищи комнату.

Я шел пешком, пока не захотелось выбросить обувку. От волдырей промокли носки. Эти сапоги предназначены для того, чтобы скакать на лошадях, и ни для чего другого. В конце концов я нашел комнату в двух или трех кварталах от оперного театра, на Гуф-стрит прямо под хайвеем. Дешево даже с учетом грохочущих над головой грузовиков и легковушек. Забрал скатку, заплатил за четыре недели вперед, и у меня осталось семь долларов, чтобы жить на них вечно. Пару раз надолго приложился к бутылке сотерна – мое снотворное – и повалился в кровать. Проснувшись около полуночи, я обнаружил, что из комода пропал бумажник, а дверь слегка приоткрыта. Как глупо. Наверное, отодвинули замок целлулоидной линейкой. Шестьдесят шесть центов мелочи и ни одной бумаги, подтверждающей, кто я такой.

В бобровой луже я поймал несколько мелких гольцов и пожалел, что не взял с собой удочку с приманкой. Где родители этих рыбешек? Я завернул их в траву и папоротник, сунул в мешок и зашагал к палатке. Будь я вороной, долетел бы за две минуты.

Вокруг палатки кто-то рылся, но ничего не тронул, мой небольшой тайник с едой располагался в месте, недосягаемом для звериной сообразительности. Обезьяна бы догадалась, что делать с веревкой. А неплохо привезти сюда японских макак, пусть устроят бедлам. Сунув голову в ручей, я напился, затем ополоснул лицо. Пожарил рыбок до коричневой корочки и съел всех сразу с солью, медом и хлебом. Достал ружье, шейным платком стер со ствола влагу и быстро передернул затвор, чтобы выскочили патроны. Скушай свинца, комми, сказал я, прицеливаясь в тлеющий костер. Давайте запретим оружие и перестанем палить в героев. Оставим стволы полиции и солдатам, пусть стреляют в кого им заблагорассудится. Кавалерия из «спрингфилдов» расстреливала индейцев, вооруженных томагавками, луками и стрелами. Однажды я стрелял из «шарпа» – ружья, с которым ходят на бизонов. Остановит носорога, патроны тяжелые, как дверные ручки. Я не собираюсь стрелять в президентов и вождей, не отбирайте у меня, пожалуйста, ружье. А вот пистолеты лучше бы запретить. Опасные штуки. В Детройте после беспорядков они теперь у всех. Как бы не поотстреливали себе пальцы на ногах. Толку от короткоствола все равно никакого, если нет опыта. Вот уже десять лет, как я не стрелял по млекопитающим. Подумывал об охоте с луком и стрелами, но это все равно нечестно. Опытный лучник убьет кого угодно, даже слона – если утяжеленной стрелой попадет ему в печень. В неестественном равновесии, когда перебиты все хищники, оленей становится слишком много, так что на них даже нужно охотиться. Подвешенный олень с ободранной шкурой выглядит слишком по-человечески – на мой вкус; во вздернутом состоянии передние ноги кажутся атрофированными человеческими руками с закатанной кожей, бороздчатыми мышцами, сухожилиями, связками и небольшими вкраплениями желтого жира. Сердце большое и теплое. Надрезаешь живот, засовываешь руку в брюшную полость, рассекаешь пищевод и резко рвешь вниз, тогда все кишки вываливаются наружу. Затем осторожно обрезаешь вокруг заднего прохода, стараясь не затронуть мочевой пузырь и толстый кишечник, и все, оленя можно рубить на мясо. На следующее утро кишки исчезнут – это хороший обед для одной-двух лисиц. У молодого оленя особенно вкусная печень, но я больше люблю филейную часть – отрезать ее полоской и поджарить на костре. Жареное сердце я тоже пробовал, но сходство с моим собственным портило все удовольствие от еды. Представляю, насколько больше стало бы на земле вегетарианцев, если бы каждый человек сам забивал себе ужин. Англичане и французы едят конину; достаточно с ними просто поговорить, и это становится само собой понятно. Мой монтанский друг потерял лошадь – стреножил ее на ночь около речки; в темноте она споткнулась, упала с берега на камни и сломала шею. Лошадь была прекрасная, и мой друг горевал не одну неделю. Когда через день он вернулся на то место, она пропала. Какой-то гризли протащил ее четверть мили вдоль ручья по зарослям и съел все, кроме желудка. Вот что значит сила и аппетит. Судя по следам, там было еще два медвежонка, правда, медвежонок-двухлетка весит несколько сотен фунтов. Это может показаться бессмысленным и сентиментальным, но я скорее выстрелю в человека, чем в гризли или волка. Разумеется, если меня не будут трогать, я вообще не стану стрелять ни в кого из этих троих, но волки никогда не нападают на человека, какую бы чушь о них ни болтали. О гризли этого не скажешь, а уж человек нападает на человека весьма регулярно. Я имею в виду не войну, а повседневную жизнь улицы. Чиновник скалит зубы и вцепляется в горло своему партнеру. Секретарь говорит: мистер Боб, на вашем галстуке от «Графини Мары» кровь. Драки на кулаках. Налеты. Перестрелки. Бирмингем. Детройт. Чикаго. Потасовки в барах. Задолбанная жена отвешивает мужу затрещину. Муж в ответ расквашивает ей нос. Не менее широко распространен обычай избивать детей.

Я сидел на кровати, как последний идиот, без единой мысли, почти в ужасе; я мечтал оказаться в Мичигане, в своей постели на втором этаже, под оливковым одеялом Второй мировой войны, натянутым до подбородка. Но отец, когда я уезжал, сказал колко, хоть и в шутку:

– Здесь можно торчать, пока мандавошки не утащат тебя через замочную скважину.

Деревенский юмор, местный колорит. В этом городе, наверное, полно воров. Когда-то их называли сумочники, спасибо, что не выкололи глаз, как Марло,[67]пока я тут спал сном младенца. Чтоб ему купить на эти семь долларов вина и аккуратно улечься под трамвай – пусть разрежет на три части. Какая-то старуха у нас в городе покончила с собой, примостив шею на железнодорожный рельс; голова прыгала по полотну, как баскетбольный мяч, пока в ста ярдах от туловища поезд не остановился. Случай широко обсуждался. Коронер, узнав о предсмертной записке, в которой были только согласные буквы, подумал, это какая-то шифровка, но потом решил, что старуха просто свихнулась. Глядя тем утром на мост Золотые Ворота, я думал о всех бедолагах, бросавшихся с его перил. С такой высоты вода твердая, как бетон, а если упасть поближе к сваям, то там бетон и есть. Раздавлен, с мыслями о самоубийстве, вдали от дома, с пустой бутылкой из-под сотерна. Плохо, что будет больно. Как-то на футбольной тренировке я заработал сложный перелом переносицы – кости торчали наружу, а кровь хлестала, как гейзер. До конца сезона проходил в дурацком гипсе, формой напоминавшем букву «Т». Беду нужно встречать с высоко поднятой головой.