Дневник детской памяти. Это и моя война - Лариса Машир

Ну и я решила отличиться! Январь 43-го. Немцы злые. В нашем квартале была солдатская кухня. Мы уже осмелели и одни ходили кататься на горку напротив дома. Сижу в санках, а мимо идут два солдата. До сих пор вижу напротив моих глаз на крышке котелка два маленьких квадратика, видимо, маргарин и мармелад. Я взяла и толкнула ногой котелок так, что обед оказался на снегу. До сих пор вижу бешеные белые глаза немца и занесенный над моей головой тесак. Если бы не второй солдат, который меня спас, оттолкнув бешеного, я бы сегодня не писала это письмо…

Бабушка видела все это в окно. А я, вскочив во двор, бросилась под мой любимый терновый куст и лежала там, пока не перестало меня трясти. Столько лет прошло, а до сих пор вижу сны – я убегаю от немца, прячусь, а он гонится за мной и стреляет в спину…

Почти год мы жили под непрерывными бомбежками! Летом 42-го нас «утюжили» немцы, январь – февраль – «наши родненькие», как мы их между собой называли. Так что часто пришлось отсиживаться в окопчике во дворе. И первое слово, которое сказала наша Людочка, было не «мама», а «зенитки» – то, что она чаще слышала…

* * *

Февраль 43-го. Немцы отступают. Говорят, что выставляют из наших людей заслон. К нам прибежала добрейшая Анна Яковлевна с новостью – идет мобилизация – забирают оставшихся мужчин до 60 лет. Дедушка родился в 1890-м, ему 53 года. Чудом на подоконнике оказался мой пузырек с чернилами и ручка. Анна Яковлевна схватила паспорт деда и быстро исправила 1890 на 1880. Я все это вижу, но пока ничего не понимаю. Бледная Анна Яковлевна размахивает паспортом, чтобы высушить чернила, а в калитку уже стучат полицаи. Посмотрели паспорт и не забрали дедушку, мы на всякий случай его спрятали в сарае. Но за ним снова пришли, а бабушка сказала, что его уже забрали. Спустя годы дедушке выдали новый паспорт. В Шахтах он был человеком известным – Чернышев Евдоким Андреевич – один из первых вагоновожатых, а в 30-е годы они были как космонавты…

* * *

И вот наступило Освобождение! Февраль 43-го года. Ликование и радость! Ушел из моего сердечка страх. Мы, все, ребятня и взрослые, высыпали на центральную улицу Советскую, где строем шли «наши родненькие» прямо из боя! В обмотках, в грязных шинелях, запомнилось, что у одного почему-то полполы было оторвано. Лица грязные, закопченные, глаза сияют! И вдруг мы видим, как пушку тащит верблюд. Для нас это был забытый цирк. Мы бежим по улице и в восторге кричим: «Верблюдик, верблюдик!»

И представьте, этот верблюдик прошел через всю мою жизнь. В 1975 году по телевизору идет хроника войны. И вдруг я вижу нашего верблюдика в рассказе о войсках Донского фронта. Я тут же рассказала моим мальчикам об этом эпизоде из военного детства. Через семь лет, в 1982-м, открываю «Новый мир», стихи Марка Лисянского «Кузнечик» про нашего верблюдика. Оказывается, всеобщий любимец от Сальских степей дошел с войсками до Кенигсберга и погиб при штурме, подорвался на мине. Похоронили его в той же воронке с почестями, как солдата, под салют…

Нахлынуло еще столько воспоминаний, но, думаю, хватит…

Наташа с няней

Что делать с нашей памятью? Идет с нами по жизни. Никуда не уходит… Казалось бы, мне 4 года, а я помню это утро – Арбат, я со старенькой няней Пелагеей за ручку иду гулять, но сначала мы должны зайти в булочную на углу. Все, как обычно. И все не так! Я, ребенок, чувствую это каким-то непостижимым образом – по другому идут люди, у них другие лица, они молчат и спешат. Если я до сих пор это помню, значит, меня та улица сильно удивила – мне уже никто не улыбался…

Вокруг меня на разные голоса звучит новое слово «война». А следом еще одно – «бомба». Первый налет на Москву случился, как известно, 22 июля 1941 года, ровно через месяц после начала войны. Мы стали бегать в бомбоубежище, чаще всего ночью, а иногда днем…

Еще помню себя с мамой в Валентиновке, под Москвой. Но и там от бомбежки мы вместе с другими бегаем в какой-то ров, в нем мокро и очень скользко. Над нами гудят самолеты и все говорят о каких-то «осколках» – еще одно новое слово. Все боятся этих осколков…

У мамы спектакли, и мы снова в Москве. Когда бомба попала в Театр Вахтангова, в нашем бомбоубежище решили, что она упала под окнами нашего дома в Денежном переулке, 12[12], где я живу под крылом семьи Вахтанговых. Это притом, что наш переулок ближе к Садовому кольцу, а театр на середине Арбата, дом 26. В ночь на 24 июля 41-го от прямого попадания бомбы театр был разрушен, там погиб замечательный артист Василий Куза, который в это время дежурил. Вся труппа, кроме основной работы, по очереди дежурила и в фойе, и на крыше. Вообще вся Москва дежурила на чердаках и крышах, спасая от зажигательных бомб свои дома.

Только эта бомба разрушила и мою маленькую жизнь, и жизнь нашей семьи, и жизнь театра! Но разрушение здания не означало разрушения самого театра, который очень непросто создавался, да еще с такой любовью и верой в искусство гениальным Евгением Вахтанговым, я бы сказала, – четой Вахтанговых! Ну а если сохранить труппу, будут жить и спектакли, а это значит, будет жив и театр!

* * *

И вот в нашей семье состоялся совет – 14 октября театр должен ехать в эвакуацию. Срочно! (Официально эвакуацию в Москве объявят через день.)

Глава семьи, Надежда Михайловна – вдова Евгения Багратионовича для меня больше, чем бабушка. Да я никогда и не называю ее бабушкой – она «Надин», которая балует меня. Других внуков у нее пока нет. В 42-м в эвакуации появится Женька, его назовут в честь знаменитого деда. Сегодня внук известный художник, академик. Он родится в Омске…

Надин была добрейшим человеком, и допускала в мою детскую комнату кошек, для которых тихонько от няни открывала дверь на «черную лестницу». Пелагея безуспешно враждовала с Надеждой Михайловной.

В памяти раннего детства осталось – утром просыпаюсь в моей комнате, а вокруг меня на одеяле пушистые комочки…

И вдруг! Все так круто изменилось! Мою любимую собачку Джулю не берут, «не могут». Я плачу, меня уверяют, что ее устроят в добрые руки, а когда мы вернемся – «да, мы очень скоро вернемся, это ненадолго», – Джулю заберем.

Кстати, Надин никогда не спускалась в бомбоубежище, но первой появлялась на пороге подвала и объявляла: «Граждане, отбой». Я ее обожала, как и моя мама, с которой они стали близкими подругами до самого ухода Надин. Благодаря Надежде Михайловне и ученикам Вахтангова, среди которых был Володя Балихин[13] – я потом еще вернусь к нему, – атмосфера студийности и теплых семейных отношений долго сохранялась в театре. А уж в войну-то как это было важно!