Война за империю - Евгений Белаш

— Ты что, морской свинки никогда не видел?

Шанов открыл дверцу клетки, достал зверя и пригладил шерсть на лохматой морде. Маленькое страшилище ткнулось в ладонь носом и издало серию радостных пищащих звуков.

— Это морская свинка, грызун, родственник кроликов и хомяков, — пояснил Шанов, показывая зверя поближе. Теперь Аркадию стало немного стыдно своего страха. При ближайшем рассмотрении чудище действительно оказалось совсем не страшным, даже трогательным.

— А откуда он у вас? — робко спросил мальчик.

— Подарок очень хорошего человека, — пояснил Шанов, возвращая зверька на место. — Он не простой, редкий свин, 'розеточный', потому и лохматый. Уже старенький, почти ослеп.

— Сложно, наверное, с ним? У вас ведь командировки… — Аркадий пытался, но не мог увязать строгий замкнутый образ Шанова с домашним зверьком, который, к тому же, выглядел очень ухоженным и чистым.

Шанов строго посмотрел на Аркадия, словно пытаясь понять, что известно мальчику о его, шановских, командировках.

— Справляюсь, — ответил он, наконец, — Хотя бывает сложно, иногда приходится оставлять его в каком-нибудь зоологическом магазине, чтобы присмотрели, пока меня нет.

— А у него есть имя?

Шанов на мгновение задумался, не то вспоминая, не то придумывая

— Его зовут Петр Иванович. А тебе уже пора.

Выпроводив гостя, Шанов закрыл за ним дверь, склонился к клетке. Свин привычно встал на задние лапки, просунул нос между прутьев, требовательно свистнул. Хозяин почесал ему нос, зверек довольно запищал, качая лохматой головой.

— Ну что, был ты немецким Петером Гансом, — прошептал Шанов. — А стал советским Петром Ивановичем, Петькой…

Деревянная лошадка сломалась. Одна из тонких точеных ножек не выдержала бешеной скачки по прериям, в которые временно превратилась гостиная дома Харнье. И сломалась с легким хрустом, как трескается сахарная голова под ударом молоточка.

Заплаканный Альфи стоял рядом с верстаком, а на его покрасневшей, опухшей от слез рожице светилась обширная гамма чувств, которая может посещать только детские лица. Взрослые, с их закостенелостью, уже не способны выразить одновременно искреннее горе и столь же искреннюю надежду. Сочувствие раненой зверюшке и предвкушение ее выздоровления. Ожидание, что со временем можно будет снова поиграть с любимой игрушкой, и страх, что ничего не получится.

Для этого нужно быть ребенком в том замечательном возрасте, когда родителей любят только ради них самих, без тени корысти. А еще — вырасти в хорошей, дружной семье, где случаются неприятности и ссоры, но любовь и душевное тепло неизменно побеждают.

— Теперь берем клей… — Карл осторожно перевернул игрушку. Альфред-младший шмыгнул носом и придвинулся еще ближе к верстаку.

— Ох, какая незадача, — огорчился отец, пожимая плечами. В глазах ребенка вновь вспыхнула паника. — А открыть то я его не могу! Третью руку забыл. Так что придется тебе.

Сопя и шмыгая носом, Альфи-Альфред одолевал плотно пригнанную крышку на банке с клеем, а Карл терпеливо ждал.

Снять домик в районе Loschwitz было нелегко — крупные города работали как гигантские пылесосы, вытягивая со всей страны людей, ищущих хорошую работу и достойный образ жизни. Дрезден не стал исключением. Наплыв новых жителей соответствующим образом сказался на ценах, в том числе и на аренде жилья. Как летчику, тем более пилоту тяжелого бомбардировщика, Карлу полагалось отдельное жилище за казенный счет. Но маленький Альфред родился слабеньким и больным — сказалось хроническое недоедание его матери, чье детство, как и у Карла, пришлось на годы страшного послевоенного голода. Поэтому после недолгих обсуждений семья решила искать что-то более подходящее, чем типовой дом по установленному государством и армейским казначейством стандарту.

— Отлично, теперь кисточку… Не спеши и не набирай много, он застывает не быстро, всегда успеешь добавить, — руководил Карл.

С домиком вышло очень удачно. Не слишком далеко от центра города и не слишком близко. Места хватает на четверых, но жилье не настолько велико, чтобы плата стала неподъемной. Есть пустой гараж, который очень удобно использовать как мастерскую. Хотя, конечно, все равно казалось дороговато, даже с учетом того, что к дому проведена телефонная линия, что было очень важно для Карла. Но здесь на помощь пришел случай. Владелец дома — пожилой ветеран Соммы — сразу признал в Альфреде-старшем родственную душу. Увечные солдаты-пенсионеры с ходу нашли общий язык, вспомнили славное прошлое и выпили за здоровье некоего Фридриха Хеймана. Потом, как водится, добавили, и к утру арендная плата волшебным образом уменьшилась на четверть, в точности сравнявшись с покупательной способностью кошелька Карла.

— Можно сказать, что ты сделал лошади целебный укол, только не шприцем, а кистью и клеем. И ножка обязательно срастется, — Карл понимал, что звучит не слишком правдоподобно, но ничего лучше придумать не мог, а сын внимал каждому слову отца, как божественному откровению. — Но это еще не все.

Веснушчатое, все еще хранившее следы былого плача лицо сына изобразило живой и всепоглощающий интерес.

— А закрепить? — строго спросил Карл. — Это называется 'наложить шину', так всегда делают при переломах, чтобы лучше срослось. Возьми палочки… нет, не эти, надо потоньше… Да, все правильно. Теперь размещаем вот так и тщательно перевязать. Вечером мы еще укрепим перелом снаружи и к утру ножка у этой скотинки… то есть лошадки будет здоровой и крепкой, как и раньше.

— А дедушке Альфреду так же делали 'наложить шину'? — осведомился Альфи, старательно, высунув от усердия язык, исполняя все указания доморощенного ветеринара.

— Э-э-э?.. — Карл не сразу понял, о чем речь, все внимание уходило на то, чтобы аккуратно удерживать сломанную деревянную конечность в фиксированном положении, пока сын наложит кривую, но все же функциональную повязку.

— Когда злые англичане отрезали ему руку, — пояснил Альфи, удивляясь короткой памяти взрослых.

— А, это … я же тебе говорил, англичане ему ничего не отрезали, — строго поправил Карл. — Дед Альфред был на войне, в девятнадцатом году он потерял руку от взрыва снаряда. И не надо ему об этом напоминать!

Отец и сын понимающе переглянулись.

Харнье-старший был в целом, терпимым в общении брюзгой, но время от времени, обычно при чтении 'Военного вестника', его замыкало, как электрическую цепь ломом, на чисто кайзеровском патриотическом угаре. Тогда инвалид великой войны, не стесняясь, во всеуслышание сообщал, что думает по поводу смердящих гнилью британцев и правительства Шетцинга, преступно мягкого к этим выродкам рода человеческого. Хорошо, что 'мятеж баронов' остался далеко в прошлом, а то в свое время за это можно было заполучить большие неприятности с госбезопасностью.

— Вот и все, — Карл аккуратно установил игрушку ногами вверх, подпер с одного бока коробкой гвоздей, чтобы лошадка не опрокинулась. Тщательно вытер руки чистой тряпицей. — Теперь подождем до завтрашнего утра. И не плачь! Ты же не хочешь, чтобы она снова поломалась?