Черная дыра (книга 2) - Евгения Лопес

Вергиец, сузив глаза, осклабился:

— А мы и не будем обижать. Ей понравится.

Это вывело Дайо из терпения. Жестко, отрывисто и властно, кивнув на нашивки на кителях солдат, он произнес:

— Значит, так. Я запомнил ваши имена. Завтра утром с вами будет разговаривать сам господин Хадкор. А он ведь может и разозлиться. А у него всегда с собой огнестрел.

Второй вергиец, по-видимому, чуть более трезвый, испуганно схватил товарища за рукав.

— Да ну ее, а вдруг и вправду разозлится. Жить больше хочется.

Первый колебался: не зная, как поступить, он сопел, разъяренно глядя в глаза Дайо. Тогда тот четко, раздельно, чтобы до пьяного сознания дошел смысл каждого слова, отчеканил:

— Хадкор… тебя… убьет.

Вергиец опустил пистолет и процедил сквозь зубы:

— Проходите, чего встали?

Дайо сжал ладонь Айзук, и не слишком поспешно, но все же не мешкая, повел ее дальше по коридору. Вскоре они достигли его каюты; войдя, он прислонился к двери, чтобы отдышаться. И тут же заметил, что Айзук дрожит всем телом, а в огромных, широко распахнутых глазах плещется ужас.

— Испугалась? — тихо спросил он. — Иди сюда.

Он осторожно привлек ее к себе и обнял; она уткнулась лбом ему в плечо, продолжая дрожать.

— Ну-ну, — он мягко погладил ее по волосам. — Все хорошо, все обошлось, ничего страшного не случилось. Все хорошо.

Она прерывисто всхлипнула.

— Может, выпьешь маньяри? — предложил он.

— Д-давай, — с трудом выговорила она.

Он, бережно поддерживая, довел ее до кресла, усадил и налил маньяри. После нескольких глотков, уже успокаиваясь и опустив голову, не глядя на него, она спросила:

— А ты знаешь, что если… из парализующего напрямую в сердце… то это… все? Смерть…

Дайо кивнул.

— Знаю.

— Как же ты не боялся?

— А я боялся. Но только за тебя. Про себя как-то не думал…

Она вздохнула и чуть-чуть улыбнулась.

— Спасибо.

— Да брось ты… Не за что. Пойдем, я тебя провожу.

Он проводил ее до каюты, затем вернулся к Хадкору, надел ему браслет и отправился спать. Утром он, лениво усмехаясь, как бы нехотя поведал своему новому другу, что пьяные солдаты вечером угрожали ему оружием, ни словом не упомянув об Айзук. Через пять минут двое ночных знакомых оказались в карцере до конца полета.

Уже третьи сутки он не чувствовал ничего, кроме страха и отчаяния. Геле сделали операцию, но улучшение все не наступало: и днем, и ночью она находилась в состоянии тяжелого полусна-полузабытья; дышала мучительно, с трудом. Он не покидал ее каюты, лишь иногда не более, чем на час, окунался в зыбкую дремоту, вздрагивая и просыпаясь от каждого ее прерывистого вздоха, от каждого судорожного движения рук. Из-за всего этого выглядел он, должно быть, очень плохо, потому что Айзук, придя утром на следующий после операции день, участливо посмотрела на него и спросила:

— Вы когда в последний раз ели, господин Веланда?

— Не помню, — махнул рукой он. — Не хочется.

— Нет, так нельзя, — она покачала головой. — Вам нужны силы, если не ради себя, то ради нее. Я побуду с Гелой, а Вы отправляйтесь-ка на кухню и поешьте. И не возражайте! Я врач, а врача нужно слушаться.

Он сходил на кухню, разогрел какой-то готовый продукт, съел его, ничего не ощутив, и вернулся обратно.

— Вот так-то лучше, — похвалила его Айзук. — Гелу накормить пока, конечно, не получится, но вода ей нужна обязательно, и чем больше, тем лучше. Из стакана она пить не сможет, поэтому придется чайной ложкой. И не реже, чем каждый час.

— Хорошо, — кивнул он.

Последующие два дня он каждый час поил Гелу с ложечки, каждые два часа растворял в воде лекарство, оставленное Айзук, а также терпеливо и аккуратно делал все, что полагается при уходе за тяжелобольными. Когда температура повышалась, он брал ее руку в свои и мысленно молился великим звездам. Когда ей становилось чуть легче, смотрел в окно на постоянно меняющийся, но все же, по большому счету, однообразный космический пейзаж, и размышлял…

Его родители были хорошими людьми, добрыми и спокойными, но не имевшими никакого отношения к науке. Его же прочитанная в детстве книжка по популярной астрономии, где несложным, адаптированным для детей языком рассказывалось о космосе, поразила, потрясла настолько, что он решил мгновенно и окончательно: это будет делом его жизни. С тех пор и посвятил себя астрофизике…

По этой великой, грандиозной науке выходило, что любая планета, даже обитаемая — не более чем крошечная песчинка на могучих, бесконечных просторах громадной Вселенной, а человечество — не более, чем заурядный биологический вид, в отличие от других биологических видов, к счастью, а, возможно, и наоборот, к несчастью, наделенный чуть более сложным мозгом, способным к отвлеченному сознанию. А обычные человеческие проблемы и заботы, страсти и желания, стремления и старания до смешного ничтожны и мелки в масштабах мироздания…

Нет, он вовсе не презирал людей; напротив, уважал их и общался с ними с удовольствием. Просто никак не мог понять: люди работали, что-то строили, делали карьеры, создавали себе общественные статусы, некоторые даже творили музыку, картины и книги, а если вспомнить историю, воевали, отстаивая какие-то интересы, — словом, самозабвенно копошились в своей утлой повседневности — и каждому его занятие казалось невероятно важным и значительным; большинство из них никогда не задумывались о том, что само их существование — всего лишь случайная, эпизодическая вероятность; что неудачная траектория какого-нибудь астероида или неожиданный выброс плазмы с близлежащей звезды способны обратить все это в пыль. В один миг… А люди не понимали его.

Склонность к глобальному мышлению доставила ему в жизни много неудобств, но самым большим из них, пожалуй, было то, что сам он тоже являлся человеком. Причем человеком умным и понимающим, что бороться с природой бессмысленно. Он тоже не мог не чувствовать, не желать; для него тоже имели значение возможность заниматься любимым делом, положение в обществе, признание заслуг… И человеческие отношения.

В юности он задал сам себе вопрос: а имеют ли смысл человеческие отношения? И, подумав, сам себе ответил: наверное, имеют, если люди в них говорят на одном языке, если в них теплее, яснее, надежнее, уютнее, чем в окружающем непредсказуемом, не всегда объяснимом мире…

Девушки интересовали его; на одной из них он даже когда-то женился. Понимания не получилось; и он немного слукавил тогда, когда в беседе с Амёндой сказал пилоту, что, приходя домой, чувствует радость. Радость он действительно чувствовал, но очень недолго; вскоре ее сменили опустошение и тоска. Тоска по несбывшейся любви…