Различия - Горан Петрович

А если прислушаться, отключиться от царящего вокруг гама, то улавливается или, скорее, угадывается льющаяся сверху элегичная мелодия. Да, скорее угадывается, потому что музыка совсем не громкая. А высохший старик в коляске, с трудом приподняв с колен руки, медленными, тяжелыми движениями словно дирижирует воображаемым оркестром. Кроме того, нечто похожее на улыбку в уголках его губ говорит о том, что он доволен тем, как нарастает, как развивается мелодия, как один инструмент подхватывает ее вслед за другим и тут же передает третьему, как вся Врнячка-Баня и шире, все окрестности этого местечка в предгорье Гочи, вдоль долины Западной Моравы, как вся страна, да и весь мир, отчего бы и не весь мир, медленно заполняется звуками струнных, в которые порой вплетается голос рога или фагота. Да, бывает, встречаются такие, кто все это может увидеть, услышать или угадать, но их внимание тут же переключается на что-нибудь еще. Вот, например, на лестнице, примерно посередине, стоит один из здешних уличных артистов, человек, одетый как художник, он неподвижен, застыл с поднятой кистью. Если опустить монету в картонную коробку у его ног, он начинает двигаться, будто пишет воображаемую картину... Вокруг собираются зеваки. Дети смеются. Показывают пальцами. Пробуют его передразнивать. Взрослые, развеселившись, аплодируют. Щелкают фотоаппараты, жужжат видеокамеры.

— Как оригинально придумано. Ну, этот артист, на лестнице к вилле Белимарковича... Стоит неподвижно, как статуя... А когда начинает рисовать... — объясняет потом кто-то, вернувшись домой и показывая фотографии или короткий фильм о пребывании в Врнячка-Бане.

— А там кто, на заднем плане? Тот человек на террасе? — спрашивает этого «кого-то» другой «кто-то», разглядывая фотографии или просматривая фильм об отдыхе.

— Где? — недоумевает вернувшийся из Бани. — А, да. Вспомнил. Это, как бы тебе объяснить, один старик, он там, наверху, на террасе, все время, как ненормальный, то разводит руки, то их соединяет... А вот это, это уже панорама окрестностей. Снято возле виллы генерала Белимарковича...

— Белимаркович? А он кто такой?

— Не хочу врать, точно не знаю. Там внутри есть комната-музей. Но стояла такая хорошая погода, мы туда не пошли...

Однако высохший старик на террасе прекрасно отдает себе отчет в том, что происходит, в любое мгновение. Он дирижирует. Управляет музыкой. Или музыка управляет им.

Совершенно ясно, что курчавый мальчик внутри, в доме, дежурит возле проигрывателя, потому что третья часть все той же симфонии повторяется и повторяется в который уж раз... Эта часть продолжается неполных шесть минут. С паузами, которые необходимы, чтобы поставить иглу точно на нужное место, получается десять раз за час. Если умножить в среднем на пять часов, примерно столько времени старик обычно проводит на террасе, выходит, что ежедневно он раз пятьдесят «вызывает к жизни» одну и ту же мелодию. А дальше эти пятьдесят раз нужно умножить на двести дней, столько обычно и проходит с конца апреля до поздней осени, столько обычно и продолжается курортный сезон, и даже дольше, до тех пор, пока еще не холодно сидеть на террасе, и получается, что Маэстро в год дирижирует третьей частью около десяти тысяч раз.

Гости городка ничего об этом не знают, ведь об этом не распространяются экскурсоводы и не пишут в бесплатных туристических проспектах... Но кое-кто из местных жителей мог бы вспомнить, как их родители рассказывали об одном сумасшедшем, в семь лет потерявшем способность ходить, теперь ему, должно быть, уже за сто, незадолго до своего пятнадцатого дня рождения он начал «концертную деятельность» и с тех пор более восьмисот или девятисот тысяч раз, то есть почти миллион раз «исполнил» третью часть Третьей симфонии Брамса, «дирижируя» с большой террасы обветшавшей виллы, распложенной примерно посередине между... Хорошо, хорошо, хватит, мы уже знаем, где это! Зачем столько раз повторять!

Почти миллион раз! При этом в самом начале он точного счета не вел, в самом начале это было чем-то вроде детской игры, чтобы скоротать время, чтобы двигались хотя бы руки, если уж отнялись ноги. Но позже все приобрело какой-то высший смысл. Хотя, судя по всему, только для него одного.

— Для чего это вам? Одно и то же, снова и снова? — спрашивала его покойная экономка.

Тогда он был юношей. И она задавала ему этот вопрос ровно столько раз, сколько раз он «дирижировал». С тех пор как умерли его родители, сломленные болезнью единственного сына, она взяла на себя заботу о наследнике комнат на втором этаже виллы в стиле классицизма. Она ухаживала за ним и задавала этот вопрос. Напрасно. Ответа она так никогда и не получила. Да помилует Господь ее душу, она была простая и добрая женщина. Одинокая женщина, у них с мужем как раз появился на свет ребенок, а тут муж погиб на стройке, во время укладки крыши на очередном пансионате курорта. Засмотрелся на Врнячка-Баню с высоты, увлекся, поскользнулся. И слова вымолвить не успел.

И с тех пор как тогда, много лет назад, с экономкой был заключен договор, ничего уже не менялось; ее обязанности состояли в том, чтобы поддерживать порядок в жилище больного, готовить еду, простую, как он любил, брить и купать его, смотреть за его одеждой и бельем, при этом с особой тщательностью следить за тем, чтобы все было безукоризненно отглажено и расправлено, потому что любая складка могла стать причиной страшных ран на спине... «А, нет! И сами знаете, что в кровати я вам обедать не позволю. Любая крошка на простыне может оказаться для вас роковой», — отказывалась она подавать ему в постель что бы то ни было из еды.

Вообще, тот давний договор, перечислявший все детали их отношений и заверенный соответствующим образом, предусматривал, что экономка берет на себя заботу обо всем необходимом. Включая и самое важное — по весне открывать французскую дверь, приводить в порядок террасу, расставлять десятки цветочных горшков с растениями, вывозить коляску и ставить на нужное место иглу проигрывателя (около пятидесяти раз в день). За более чем щедрое вознаграждение. Неподвижный хозяин виллы, юноша благородного происхождения, получил значительное наследство, хотя никогда и не видел всех владений, которые приносили ему доход; после смерти родителей ему досталось несколько земельных участков в самой Бане и ее окрестностях, леса на Гоче, плодороднейшая земля рядом с Западной Моравой, даже виноградники, за горой, в долине, которая называется Левач. Он никогда не видел всех этих огромных богатств, и, должно быть, поэтому ему не было особенно тяжело, когда новая власть после Второй войны конфисковала у него почти все, как говорится, без суда и следствия. Он даже не захотел читать постановление. «Зачем, я верю вам на слово. Вы забрали всё! — сказал он тому, кто принес ему конверт. — Ну и ладно, значит, вам это нужнее. Я все равно это никогда и осмотреть-то не мог».

С того послевоенного дня экономка осталась без денежного вознаграждения, да и договор, заключенный в прекратившем существование государстве, не имел больше силы. Но порой, то здесь, то там, случается, что человеку достаточно однажды данного слова. Кроме того, экономке вместе с сыном на вилле было обеспечено жилье. Хозяин пользовался только двумя комнатами и террасой. Остальные помещения она могла сдавать приезжающим на курорт, чтобы за счет этих доходов обеспечивать жизнь больного и вести свое хозяйство. Кроме того, то, что касалось музыки, было совсем не трудной работой, так, развлечение, нужно просто попасть иглой граммофона, а позже проигрывателя в нужное место на пластинке. Других, особых требований у ее подопечного не было. Зимой он читал. С начала весны до конца осени «дирижировал». Потом опять все сначала. Дочитав последнюю книгу из домашней библиотеки, он возвращался к первой. Новых не требовал. Да и «старая» музыка ему не надоедала.