Кондитер - Татьяна Коган

– Мы не делаем одно и то же, – ни один мускул не дрогнул на его лице. Его выдержка нервирует и восхищает.

– Ладно, хорошо, – покорно киваю я. – У меня будет еще один вопрос.

А-11 молчит, и я продолжаю:

– Во всей истории с Лизой, – чисто гипотетически, разумеется – какой у тебя был любимый момент? И прошу, только не говори чушь вроде той, что в любви ценны любые моменты.

А-11 ухмыляется – я впервые вижу у него намек на улыбку, и едва не надуваюсь от гордости, что смог развеселить маньяка.

Он надолго умолкает, и я не рискую нарушить тишину. Когда он заговаривает, я внутренне выдыхаю: я боялся, что он снова откажется ответить на мой вопрос.

– Я вывез ее в лес.

Слушаю, затаив дыхание.

– Остановил машину на пустынной дороге, была ночь. Я знал эту местность, до населенного пункта не близко, в это время нет случайных машин. Развязал ей руки, сказал, что отпускаю. Мы были вместе уже какое-то время, и она мне не поверила. Я убедил ее, что она может уходить. И она ушла.

Я сглатываю, боясь упустить хоть слово. А-11 говорит сухо, будто конспект читает.

– Я сел в машину и уехал. Она так думала.

Что— то в его лице неуловимо меняется. Как будто восковая маска, не выражающая никаких эмоций, вдруг начала подтаивать и оплывать, обнажая истинное лицо. Уголки рта напрягаются, растягивая губы в тонкую полоску. Ноздри еле заметно трепещут. В стеклянных глазах мелькает что-то похожее на эмоции.

Я забываю, как дышать. Я присутствую при священнодействии – когда дверь вольера приоткрывается и из темноты на свет выглядывает звериная морда.

А-11 переплетает пальцы – с такой силой, что белеют костяшки.

– Она бежала, с каждой минутой веря в собственное спасение. Она возрождалась. Я ехал следом, в сотне метров, не зажигая фар, следя за ней в бинокль ночного видения. Когда она полностью прониклась ощущением свободы, я прибавил газу и нагнал ее.

Теперь А-11 уже открыто улыбается – и его улыбка до чертиков пугает меня. В его облике столь чудовищный диссонанс, как если бы добрый дед Мороз – с заиндевелой бородой и ласковыми глазами – явился на праздник, держа в руке отрубленную голову вместо мешка с подарками.

– Она кричала. Все возведенные ею защиты рухнули, она снова стала собой настоящей: открытой, честной, искренней. Она была прекрасна. Уязвима. Мне хотелось смеяться от счастья – я так давно не видел свою девочку такой живой.

А-11 осекается, решив, что сказал лишнего – и мгновенно возвращается в свое привычное, полу— отмороженное состояние. Снова вместо живого лица – непробиваемая, нечитаемая маска. И мертвые, куриные глаза.

Фух, вот это шоу. Меня потряхивает. Наконец-то я действительно увидел в нем своего. Я долго и мучительно долбился в ледяную стену, и та дала трещину, когда надежда почти исчезла. Он, оказывается, тот еще пси-садист. Красава.

– Почему ты начал писать? – я пытаюсь продолжить беседу, но похоже, запал у моего ментора кончился.

Он выдает мне пищу, как тюремный надзиратель, строго по регламенту, отмеряет порции, чтобы я и не сдох, и не набрался сил для бунта. Что ж, пока играем по твоим правилам, Александр Александрович. Поглядим, за кем останется последнее слово.

Я подбрасываю его до метро, – свой адрес он скрывает, как будто я не могу выяснить при большом желании. Нанять детектива, организовать слежку – всего-то делов. Но коль уж мы играем по-честному (почти), то лучше придерживаться правил.

Дома, по традиции, меня встречает сестра, прибегает в прихожую, услышав мои шаги.

– Семечка, где ты был? Я соскучилась!

Впервые у меня нет желания покрутить мелюзгу на руках и наговорить ей ласковых слов. Мне сейчас совсем не до нее.

– Где твоя няня?

– Я здесь, Самуил Романович, – Ксюша возникает, как привидение, из ниоткуда. Интересно, отец сподобится ее трахнуть, или придется мне самому?

Я показываю ей знаками, чтобы забрала мелкую – я не настроен на родственное общение.

Под негодующие визги сестры я поднимаюсь наверх и закрываюсь у себя в комнате. Завтра ответственный день, и сегодня мне нужно решить последние организационные вопросы.

«Как насчет ужина завтра? Хочу тебя кое с кем познакомить» – пишу я Соне сообщение.

«Где и во сколько?»

Я копирую ей адрес ресторана, и добавляю приписку с небольшой, но принципиальной просьбой.

– Отстань, Анька, не до тебя, – Сан Саныч аккуратно отодвигает приставучую овчарку ногой, и проходит на кухню.

Собака семенит следом, садится чуть поодаль, наблюдая за хозяином.

Тибис кипятит воду, насыпает кофе, встает с кружкой у окна и задумчиво взирает на удручающий пейзаж – старый забор, три березы у калитки, раздолбанную, испещренную лужами дорогу.

Последние два дня выдались сумбурными. Этот пацан, С-6 (пока еще), сам того не ведая, расковырял почти зажившие раны. Вот так живешь, думаешь, что все у тебя под контролем, трезвый ум и горячее сердце, ценишь настоящее, не цепляешься за прошлое, пока вдруг прошлое самое не начинает к тебе цепляться – и все летит к чертям – мнимое спокойствие, холодная рассудительность.

– Почему ты начал писать? – спросил мальчишка.

Когда-то давным-давно, в прошлой жизни, у Тубиса была коллекция настоящих сокровищ. Он хранил локоны прежних невест, – глупость, конечно, неуместная сентиментальность, но именно она наполняла его душу теплотой и покоем, уверенностью в том, что все складывается как надо, что жизнь идет по спирали, и каждый ее новый виток, хоть и похож на предыдущий, гораздо острее, ярче, качественней.

А потом все его трофеи сгорели. Он сам их уничтожил, потому что встал выбор – или сентиментальность или выживание. Он не оставил ничего, что связывало бы его с прошлым. Ничего, кроме воспоминаний.

Воспоминания безопасны. У них есть только один минус – они меркнут со временем, истончаются, как дым на ветру. Тубис поэтому и начал писать – чтобы сохранить отголоски тех встреч, которые составляли самую важную часть его жизни. Эти короткие, сдержанные рассказы, где между строк пряталось намного больше, чем в самом тексте, – стали якорем, не дававшем прошлому окончательно исчезнуть. И вдруг…

«Ты хочешь вернуть Лизу?»

Одна фраза. Очевидная ложь. И почти сразу – неуместная, неуправляемая, противоречащая здравому смыслу надежда.

Анькин скулеж отрывает Тубиса от размышлений. Овчарка не любила Лизу, и каким— то внутренним нюхом всегда чует, когда хозяин думает о прежней невесте.

– Ладно, не страдай, – он подзывает овчарку. – Иди, иди сюда.

Анька подскакивает, бросается к нему, чуть припадая на заднюю ногу (Лизин подарок, это она ударила собаку, когда спасалась из плена).