Великий страх в горах - Шарль Фердинанд Рамю

Они закидывают ружье за спину, чтобы освободить руки, потому что им нужны и ноги, и руки; у них мешки с провизией и кожаные гетры; теперь очередь Жозефа, но у него нет ни мешка, ни гетр, ни ружья; только воскресный костюм и посох. У них есть рожок, чтобы позвать помощь, если понадобится, их много; а он был один, у него не было рожка и ему некого было звать, пока он шел по тусклому снегу в тени, которую отбрасывал перед собой черновато-серый зубчатый хребет.

Он подошел к нижнему концу коридора; там он встал боком.

Он встал боком, правым плечом касаясь склона. Он поднимался, как по ступеням, по дыркам, которые проделывал одну над другой. Правым плечом и правой стороной лица он касался откоса, а по левую сторону зияла пустота, с каждым шагом становившаяся все глубже. Как будто поднимался по приставной лестнице на черешню. К счастью, слежавшийся снег остается крепким под вашей тяжестью; Жозеф отрывал в нем ямки и втыкал в него посох, держась за него как за природную опору. Он поднимался все выше и выше, становился все меньше и меньше, шел там, в вышине, в тишине; и стал виден на фоне неба, когда, наконец, добрался до проема; он стоял в оконном проеме, там, где все, что находится по другую сторону хребта, обрушивается на вас, и неизвестная половина мира становится известной, является вам целиком. Там, на той стороне, вокруг вас снова выстраиваются тысячи башен, зубцов и обелисков, они так далеко, что вам кажется, что вы стоите над ними; вам кажется, что вы выше этих белых вершин, которые розовеют и золотятся под лучами солнца: горы из розового мрамора, из металла, из золота, стали или серебра окружают вас каменной короной; Жозеф перешел на другую сторону хребта и начал спускаться.

Он спускался сначала по каменистым россыпям, потом по снегу; он спускался и поворачивал, забирая влево, все левее и левее, прижимался к хребту, через который только что перешел, направляясь на север (а до этого шел на юг), шел в направлении обратном тому, которого держался на противоположном склоне; по каменистым россыпям, среди снегов, потом по льду среди валунов; потом показалась земля, земля красивого зеленого цвета на пастбищах, к которым он спускался сверху, внизу стояла хижина, и он обошел ее стороной; внизу, под ним, медленно двигались цветные точки, и время от времени до вас долетал звон колокольчика; но он обходил стороной стада, людей и их дома, проходя по над пастбищами вдоль горной гряды, устремлявшейся вниз своими скалистыми позвонками и лесами. Так он шел, и день шел вместе с ним; шел под белым небом, среди мух, которых становилось все больше, которые становились все злее и сбивались в облака, сквозь которые ему приходилась продираться; теперь он шел почти по ровной местности, шел по прямой; а потом наступил полдень, потом время обеда: два часа пополудни, три часа, тогда мы увидели, как он снова двинулся вверх.

Он поднялся вверх по тропе, идущей через лес и повернул налево.

Видно было, что он сделал круг, и все плотнее смыкал его, словно стремясь соединить оба его конца; и, наконец, добрался до ущелья, расположенного прямо над деревней.

Тогда стало понятно, куда он шел.

Он думал: «Надо подождать, пока стемнеет»; он сел на опушке леса, в кустах. У него оставался кусок хлеба, и он начал есть; пил он по дороге, из горных ручьев. Он думал: «Подожду, пока стемнеет, и пойду к окну ее кухни, позову ее…» Он съел хлеб, пока он его ел, прошло какое-то время, но вечер только начинался: и он остался сидеть в кустах.

Перед ним лежали луга, круто спускавшиеся вниз, а за ними начиналась деревня, на которую он смотрел сверху.

До него доносились все, даже самые слабые звуки, собранные и принесенные к вам двойным склоном долины, словно руками, сложенными рупором вокруг рта. Жозеф поискал глазами дом Викторин; он легко нашел его в конце улочки на другом берегу реки; он видел, что перед домом никого нет.

Этим вечером деревня была необычно пуста; плакал ребенок, кричала какая-то женщина, мать позвала дочь, захлопнулась какая-то дверь.

Из больших труб над серыми крышами от слабого огня шел легкий синий дымок.

Ему надо было перейти через реку; поэтому надо было ждать, пока стемнеет; иначе его заметят издалека, заметят издалека, как он идет, и выстрелят в него, потому что он был изгоем, не имеющим права ни находиться среди людей, ни даже приближаться к ним.

Но он терпеливо ждал; смотрел, слушал, давая время прийти темноте, которая прячет вас от посторонних глаз, уподобляя себе; его скрывала листва, и он сидел, вытянув ноги перед собой, и уже доел свой хлеб.

Женщина снова кого-то позвала.

Кажется, все, как всегда, те же крыши на тех же местах, те же звуки, хорошо знакомые и неизменные: все было, как всегда, но в то же время не так, как всегда.

Он искал разницу, потому что разница эта была разлита в воздухе; а может быть, это все было из-за неба, которое было по-прежнему затянуто дымкой и не меняло свой цвет, когда заходило солнце? А потом солнце зашло, но небо не окрасилось в обычные цвета, цвета клевера и эспарцета. Небо так и осталось серым; это было первое отличие, но не единственное. Но там, внизу все шло, как всегда. Жозеф смотрел и видел: кажется, все, как всегда. Через мост перешел человек, тянувший за повод мула, и было видно, как тонкие ножки животного быстро двигаются под огромным снопом травы, а его шея и голова тянутся вперед, за поводом в руке мужчины. В одном из окон зажегся свет, зажегся в той части деревни, где тень была гуще, это был знак; так бывает всегда, потому что одни улицы уже и темнее других. Открывали двери в стойла, поили коров, которых оставляют на лето, пока остальные отправляются в горы; нескольких коров, которые нужны для того, чтобы было молоко. Были участки темные и светлые, но светлых становилось все меньше. Теперь Жозеф мог пройти незамеченным, слившись с темнотой; три огонька, пять огоньков; потом загоняют скот, закрывают двери; слышно, как плачут дети. Жозеф видел, что все было, как всегда, но его сердце громко стучало в груди, билось о ребра. Он двинулся вперед, прошел немного, потом остановился, словно не осмеливаясь идти дальше; уже совсем стемнело. Он стоял в темноте, бывшей еще черней оттого, что на небе не было звезд, и мог идти, ничего не опасаясь, так почему он медлил? Казалось, он весь напрягся и приказал себе: «Иди!» — и заставил себя идти; он пошел вперед и спустился по склону. И никого у него на пути; никого на лугу, потому что не время; но, дойдя до моста, он снова замедлил шаг; казалось, он нарочно идет как можно медленнее.

Он медлит прежде, чем взойти на мост.

Потом двинулся вперед, словно забыв о том, что ему надо остаться незамеченным; он ничего для этого не сделал и шел по самой середине моста обычным шагом. Его могли заметить, если бы на улице кто-то был, но никого не было. Никого на скамейках, никого перед дверьми, ни у окон; никого, пока он шел вверх по улице. А улица становилась все уже и уже, и он проскользнул вдоль стен по ее левой стороне, скользил до тех пор, пока не добрался до места.

На улице по-прежнему никого не было, не слышно было голосов вокруг; в доме напротив тоже было тихо, хотя окна кухни и три окна спальни были освещены. Он смотрел на фасад из камня и дерева, деревянной части которого уже давно не было видно в темноте, а можно было различить только нижнюю часть, покрытую известкой. Окна наверху словно вырезаны из темноты, они закрыты. Открылась дверь, открылась дверь, ведущая на высокое крыльцо, дверь открылась совершенно бесшумно.