Синдикат - Дина Рубина

Я немедленно подняла стекло.

— Видите, Ильинишна, говорил я вам — к добру вашаблаготворительность не приведет, — сказал с тайным удовлетворениемСлава, — он никогда не упускал случая повоспитывать меня.

С тех пор поганец, получив монету, регулярно пытался слупитьс меня крупную купюру при помощи так и не похороненного дедушки.

Сегодня уже издалека я приспустила стекло и крикнула ему:

— Как здоровье покойного дедушки?

Он показал мне непристойный жест.

— Тут еще у нас на Бауманской таджики появились, —сказал Слава. — Старые, грязные, в засаленных халатах… Ужас! А монахини!

— Как, монахини — тоже?..

— А как вы думали! Набирают каких-нибудь молдаванок. Тестоят с постными синюшными рожами, собирают «на храм». Видел я однажды такуюмонахиню после рабочего дня. Сидит за рулем машины, лоток свой перекинула назаднее сиденье, плат сдвинула на затылок, а под глазом — здоровенный фингал. Толи альфонс ее засандалил от всей души, то ли кто-то из благодарных клиентов…Это, знаете ли, могучая индустрия — нищенство. У них своя иерархия, своизаконы, своя элита… Это целый… целый…

— Синдикат, — подсказала я Славе, и мыодновременно расхохотались…

— Да, а насчет монахов… Я, в бытность мою работникомСвято-Даниловского монастыря…

— Слава!!! Вы — и монастырь?!

— Дак, Ильинишна… все ж перепробовать надо… У меня тамсвояк трудился на ниве противопожарной стражи… Он меня и пристроил.

— Кем?

— Трудно сказать… Всяким-разным… Платили полтинник вдень, — а это тогда были деньги немаленькие, ну, и полный харч… Так я тамнавидался, доложу вам… навидался этой святой жизни… Первым делом проходил я собеседованиес отцом Никодимом. Я ведь так понимаю: монахи, оне должны быть вдали, таксказать, от мирских утех, а? А тут — вижу, ряса на нем шелковая, бородкаподровнена, щечки выбриты, на руце «Сейка» болтается, в офисе егохрусталь-ковры и благолепие сверкающее…

И вот, сколько я там ящиков молотком посбивал, сколькихмонасей пытал: как, мол, к вере пришел? — никто мне, Ильинишна, не могразумно ответить. Помню, сидели мы, выпивали с одним монахом…

— Как это, выпивали? С монахом?! Побойтесь Бога, Слава…

— Я-то его не боюсь, поскольку никаких договоров онайме на работу с ним не подписывал, а вот монахи-то почто его небоятся, — не ведаю… Но хряпнуть за милую душу, да добавить вслед — это онизараз… Был там такой, молоденький, вроде завхоза… отец… Евксиний, еслиправильно помню… Ну, так это, — посмотришь на него — душа радуется:животик круглый, рожа такая умильная, головушку эдак на плечико кладет,улыбается, весь лоснится от довольства…

А однажды, помню, забрел к нам в монастырь настоящийюродивый. Как есть юродивый: ободранный, вшивый, побитый, мочой от него — заверсту, пророчества выкрикивает, глаза горят, ну, и прочие прямые признаки.Прямо Исайя, не приведи Господь! Казалось бы — примите с почестями, ведь это жбожий человек, а? Бац, — телефонный звонок от Главного: кто это мол,братцы, колбасится там у ворот? Только бомжей нам тут не хватало! Ну-к,заломите его и дайте такого пенделя, чтоб дорогу сюда забыл…

— Включите-ка радио, Слава — попросила я. — Чтотам в ваших новостях про нас!

— А что — новости? Сегодня с утра все — про девальвациюв Аргентине. Ну, говорю, до чего нервные эти латиносы! Песо, понимаешь, сталшесть штук на доллар. А херово ли вам жилось бы, ребята, если б в однопрекрасное утро вы проснулись, а песо с шести за доллар прыгнуло бы досемнадцати? А?! И — ничего, и — похеру мороз…

Он повернул ручку, и в уши грохнуло:

Ах, люба-любанька,

Целую тебя в губоньки,

За то, что ты поешь, как соловей!

Сегодня ты на Брайтоне сияешь,

А завтра, может, выйдешь на Бродвей,

Ой, вей!

«Русское радио» передавало в основном песни залихватские,забубённые, уголовные и далеко не русские… Но у Славы эта волна почему-то лучшевсего ловилась. Еще у него отлично ловилось православное радио «Святоераспятие», ведущие программ которого с утра до вечера боролись за спасение душпроникновенными беседами на евангельские темы. Иногда, в поисках духовной пищи,Слава нетерпеливо переключал радио с одной волны на другую, затем возвращался,снова переключал… а, бывало, оно само — видимо, от прыжков машины по ухабам ирытвинам — перескакивало с волны на волну, как павиан с ветки на ветку. На слухэто составляло причудливые и неожиданные коллажи.

Мы терпеливо выслушали несколько разудалых, с псевдоодесскимприторным душком, песен, переключили на «Святое распятие», прослушали кусочекпередачи об «Азбуковнике» 17 века, со стихами, прочитанными проникновеннымпостным голосом:

В доме своем, от сна восстав, умыйся,

Прилучившимся плата краем добре утрися,

Отцу и матери низко поклонися.

В школу тщательно иди

И товарища своего веди…

— Вона как! — восхитился Слава и переключил опятьна «Русское радио», прооравшее нам знакомым голосом:

За монетку, за таблеточку,

Сняли нашу малолеточку,

Ожидают малолетку небо в клетку,

В клеточку…

Новостей, однако, не дождались.

— Да на черта вам новости, Ильинишна? Без нихспокойней. Включишь радио — жить не захочется… Сегодня, вот, передавали —вьюноша, примерный сын, спокойный такой, рассудительный мальчик, отличник, вшколу, как мы слышали, тщательно ходил, закончил с золотой медалью, — заночь порешил топором папу, маму, бабушку и сестренку семнадцати лет… Отличник,золотая медаль, а?! Говорят, он шизофреником был. А я так полагаю, достали ониего с этой учебой! Ну, думаю — насчет своего олигофрена, надо бы это на заметкувзять. Палку, мол, не перегнуть бы…

В подъезде в нос мне опять шибанул запах горелого. На сейраз, по-видимому, горела пластмасса, запах особенно въедливый и мерзкий. Лифтстоял… Вместо кнопки вызова оплывала, чадила черная горючая капля. Ее задумчивообнюхивал громадный черный пес, закрывая проход наверх. Я с минуту потопталасьна почтительном расстоянии, наконец, вежливо, но с усилием, как шкаф,отодвинула эту лошадь и стала подниматься по лестнице.

Двумя этажами выше кто-то легко, почти неслышно взбегал поступенькам. Перегнувшись через перила, я заглянула вверх. Увидела толькомелькнувшие детские кроссовки…

— Э-э-эй!!! Стой, мальчик!

Где-то хлопнула дверь, и все смолкло… Открыла мне дочь снезнакомым, каким-то отупелым, опухшим от слез лицом.

— Они взорвали дельфинариум, — сказала она наиврите. Я ничего не поняла, но ее лицо страшно меня испугало. Стылая тошнотаподкатила к горлу.