Матерь Тьмы - Фриц Лейбер

Удостоверившись в том, что ухоженное, украшенное аккуратной бородкой лицо с подчеркнутой по-театральному мимикой действительно принадлежит Байерсу, Франц поспешно протиснулся мимо него.

– Закройте дверь. Я действительно потрясен, – проговорил он, одновременно рассматривая богато обставленную прихожую, большую, роскошную комнату, примыкающую к ней, покрытую толстым ковром лестницу впереди, ведущую на площадку, залитую мягким светом сквозь витражное стекло, и темный холл за лестницей.

– Все по порядку, – говорил у него за спиной Байерс. – Ну вот, дверь заперта, я даже задвинул засов; надеюсь, вам от этого станет легче. Позвольте предложить вам вина. По-моему, оно весьма способствует успокоению нервов. Или, может быть, сразу вызвать врача, если дело серьезное?

Теперь они стояли лицом к лицу. Джейми Дональдус Байерс был примерно ровесником Франца (сорока с небольшим лет), среднего роста, с горделивой осанкой актера. На нем была бледно-зеленая куртка «неру», с неброской золотой вышивкой, такие же брюки, кожаные сандалии и длинный бледно-фиолетовый халат, не запахнутый, но перехваченный узким пояском. Тщательно расчесанные каштановые волосы ниспадали до плеч, вандейковская бородка и тонкие усы были аккуратно подстрижены. Бледно-желтоватый цвет лица, благородный лоб и большие влажные глаза наводили на мысль о елизаветинских временах и, определенно, ассоциировались с Эдмундом Спенсером. И он ясно осознавал все это.

– Нет-нет, Дональдус, не нужно врача, – сказал Франц, все еще сосредоточенный на совсем других вещах. – И спиртного тоже пока не надо. Но вот немного кофе, черного…

– Мой дорогой Франц, сию минуту. Только сначала пройдемте в гостиную. Все там. Но что же вас так потрясло? Что вас терзает?

– Мне страшно, – коротко бросил Франц и поспешил добавить: – Я боюсь параментальных явлений.

– О, разве это не из тех абстракций, которые всегда существуют в том или ином виде и именуются главной опасностью наших дней? – беспечно сказал Байерс (но в первую секунду его глаза резко прищурились). – Я всегда считал, что из всего сущего такое восприятие можно применить разве что к мафии. А может, еще и к ЦРУ? Или чему-то из вашего собственного «Странного подполья», из новенького? Ах да, еще такие вещи с неизменной надежностью поставляет Россия. Я лишь изредка поглядываю на все эти события. Я твердо обосновался в мире искусства, где реальность и фантазия едины.

С этими словами он повернулся и направился в гостиную, жестом пригласив Франца следовать за собой. Стоило ему шагнуть вперед, как Франц почувствовал смесь ароматов: свежесваренного кофе, вина и крепкого спиртного, сильный аромат ладана и немного резких духов. На память, конечно же, пришел рассказ Сола о Незримой медсестре, и он бросил быстрый взгляд в сторону лестницы и второго холла, уже оставшегося позади.

Байерс жестом предложил Францу сесть, а сам засуетился у массивного стола, где стояли изящные бутылки и две маленькие серебряные курильницы, из которых поднимался дымок. Франц вдруг вспомнил стихотворную строку Питера Вирека («Искусство – как бармен, никогда не пьянеет»), а следом и годы, когда бары служили для него убежищем от ужасов и мук внешнего мира. Но на этот раз страх пробрался внутрь вместе с ним.

ОБСТАНОВКА КОМНАТЫ выдавала сибаритские наклонности хозяина, и хотя нельзя было сказать, что она оформлена в арабском стиле, там было гораздо больше орнаментов, чем изображений. На кремовых обоях арабески неброских золотых линий сплетались в лабиринты. Франц выбрал большой пуф, стоявший у стены, с которого ему открывался прекрасный вид на холл, заднюю арку и окна, через слабо мерцающие занавески которых проникал пожелтевший солнечный свет и виднелись размытые, тускло позолоченные виды за стеклом. На двух черных полках рядом с пуфиком поблескивало серебро, и взгляд Франца, против его воли, из страха, ненадолго задержался на коллекции маленьких статуэток одетых по моде молодых людей, с большим высокомерием производящих различные действия сексуального характера, в основном извращенные (стиль фигурок представлял собой нечто среднее между ар-деко и помпеянским). При любых других обстоятельствах они удостоились бы от него большего внимания, чем мимолетный взгляд. Они были исполнены с невероятной детальностью и выглядели чертовски дорогими. Байерс, как он знал, происходил из богатой семьи и каждые три-четыре года выпускал внушительный том изысканных стихотворных и прозаических набросков.

Ну а сейчас этот везунчик поставил большую тонкую белую чашку, наполовину наполненную горячим кофе, и исходящий паром серебряный кофейник рядом с Францем на прочный низкий столик, где также стояла обсидиановая пепельница. Сам он плеснул себе в бокал золотистого вина, устроился в удобном низком кресле, отхлебнул и сказал:

– По телефону вы сказали, что у вас есть несколько вопросов насчет того дневника, который вы приписываете Смиту и фотокопию которого вы присылали мне раньше.

– Совершенно верно, – ответил Франц, продолжая с рассеянной планомерностью рассматривать комнату. – У меня есть к вам несколько вопросов. Но сначала я должен рассказать, что со мной только что случилось.

– Безусловно. Я и сам жажду узнать об этом.

Франц попытался сократить свой рассказ, но вскоре обнаружил, что это невозможно, так как теряется взаимосвязь событий, поэтому ему пришлось изложить в хронологической последовательности практически все, что происходило с ним за последние тридцать часов. В результате (конечно, тут помог и кофе, в котором он остро нуждался, и сигареты, о которых не вспоминал почти целый предыдущий час) через некоторое время он начал явственно ощущать катарсис. Нервы заметно успокоились. Он не обнаружил каких-либо изменений своего мнения ни о случившихся фактах, ни об их поистине жизненной важности, но наличие собеседника, внимавшего ему с явным сочувствием, безусловно, имело большое эмоциональное значение.

Байерс слушал очень внимательно, кивал в нужных местах, прищуривал глаза, поджимал губы, а также вставлял поощрительные междометия и краткие комментарии (вернее сказать, по большей части краткие). Правда, последние были не столько содержательными, сколько эстетичными, даже несколько фривольными, но Франца это нисколько не беспокоило, особенно поначалу, – так он был увлечен своей историей. Ну а Байерс, невзирая даже на внешнюю легкомысленность поведения, казался глубоко заинтересованным и воспринимал рассказ Франца с чувством куда более искренним, чем светское вежливое одобрение.

Когда Франц кратко рассказал о бюрократической карусели, на которой ему довелось покружиться, Байерс сразу уловил юмор, вставив: «Танец клерков! Потрясающе!» А услышав о музыкальных достижениях Кэл, заметил: «Франц, у вас, несомненно, хороший вкус по части девушек. Клавесинистка! Что может быть совершеннее? Моя нынешняя дорогая-подруга-секретарь-товарищ-по-играм-домоправительница-любовница-луна-богиня происходит из Северного Китая; дама в высшей степени эрудированная, мастерица по работе с драгоценными металлами (она собственноручно сделала эти восхитительно мерзкие серебряные фигурки, используя тот самый метод литья по выплавляемым восковым моделям, которым пользовался Челлини). Вы получили бы кофе из ее рук, не будь сегодня один из наших личных дней, когда мы воссоздаем себя порознь. Я называю ее Фа Лосюи (так звали дочь доктора Фу Манчи; если помните, это одна из наших шуток для узкого круга), потому что она производит восхитительно зловещее впечатление человека, способного захватить мир, если когда-нибудь такое желание придет ей в голову. Вы сможете познакомиться с нею сегодня вечером, если задержитесь после нашей беседы. Впрочем, извините, я перебил вас. Продолжайте, пожалуйста». Когда же Франц упомянул об астрологических символах, намалеванных на камнях Корона-Хайтс, он тихо присвистнул и воскликнул: «Как же это показательно!» – да еще с таким жаром, что Франц не мог не спросить: