Чаща - Харлан Кобен

Мы с сестрой родились в государстве, которое тогда называлось Советский Союз, в эпоху «холодной войны». Моего отца, дипломированного врача, отстранили от работы по надуманному обвинению в некомпетентности, а на деле — потому что он был евреем. Такие там тогда царили порядки.

И в те же годы одна из американских реформистских синагог (если конкретно, в городе Скоки, штат Иллинойс) развернула кампанию по оказанию помощи советским евреям, всячески способствуя их выезду из Советского Союза.

Нам повезло. Мы оттуда уехали.

И надолго стали героями на нашей новой родине. Купались в лучах славы. Мой отец выступал на вечерних пятничных службах, произносил пламенные речи о тяжелой судьбе советского еврея. Дети носили значки-пуговицы со слоганами в поддержку советских евреев. Под это дело синагоге жертвовались большие деньги. Но примерно через год мой отец поссорился с главным раввином синагоги, и пошли слухи о том, что нам удалось выбраться из Советского Союза по одной лишь причине: мой отец — агент КГБ, а вовсе не гонимый еврей, это прикрытие. Обвинения жалкие, противоречивые, лживые, да и минуло с тех пор двадцать пять лет.

Я покачал головой:

— То есть кто-то пытается доказать, что мой отец работал на КГБ?

— Да.

Чертов Дженретт! Но наверное, по-другому и быть не могло. Я стал публичной фигурой. Обвинения, какими бы абсурдными они ни были, могли нанести урон моей репутации. И мне следовало об этом помнить. Двадцатью пятью годами раньше из-за этих обвинений моя семья потеряла практически все. Мы уехали из Скоки, перебрались на восток, в Ньюарк. И семья уже никогда не стала прежней.

Я посмотрел на Соша:

— По телефону ты сказал, что ожидал моего звонка.

— Если бы ты не позвонил, я бы сам сегодня связался с тобой.

— Чтобы предупредить меня?

— Да.

— Значит, они что-то нарыли.

Здоровяк не ответил. Я всматривался в его лицо. И все, во что я привык верить, весь мой мир начал медленно изменять очертания.

— Он был связан с КГБ, Сош?

— Прошло столько времени…

— То есть ответ — да?

Сош сухо улыбнулся:

— Ты не понимаешь, как все тогда было.

— И вновь я спрашиваю: «Твой ответ — да?»

— Нет, Павел. Но твой отец… возможно, предполагалось, что он с ними связан.

— Как это понимать — «возможно»?

— Ты знаешь, как я приехал в эту страну?

— Ты работал в туристической компании.

— В Советском Союзе, Павел, никаких компаний не было. «Интурист» управлялся государством. Все управлялось государством. Ты понимаешь?

— Наверное.

— И когда Советское государство получало шанс послать кого-то на работу в Нью-Йорк, ты думаешь, оно подбирало наиболее компетентного специалиста? Или ты считаешь, что посылали человека, который мог помочь стране, не только выполняя порученную ему работу?

Я подумал о его громадных руках. О его немереной силе.

— Ты служил в КГБ?

— Я был военным, полковником. Служил в армии. Мы не считали армию КГБ. Но да, наверное, ты мог бы назвать меня… — он чуть согнул по два пальца на обеих руках, словно изображая кавычки, — …шпионом. Я мог встречаться с американскими чиновниками. Мог пытаться подкупить их. Люди всегда думают, что шпионы узнают что-то важное… что-то значимое, позволяющее поддерживать баланс сил. Это такая ерунда! Мы выведывали сущую ерунду. А американские шпионы? И они ничего у нас не могли узнать. Вот и мы, и они передавали в свои страны информацию, не имеющую никакой ценности. Вели глупую игру.

— А мой отец?

— Советское государство разрешило ему уехать. Твои еврейские друзья думают, что это результат их давления. Но разве такое возможно? Чтобы кучка евреев смогла продавить государство, которое никому не шло на уступки? Если подумать, это просто смешно.

— То есть ты говоришь?..

— Я лишь рассказываю тебе, какой тогда была жизнь. Твой отец пообещал, что будет помогать тому режиму? Естественно. Но лишь для того, чтобы уехать. Все очень сложно, Павел. Ты и представить не можешь, в какой ситуации оказался твой отец. Хороший врач, прекрасный человек. Власть обвинила его во врачебных ошибках. Лишила его диплома. А потом, твои бабушка и дедушка… Господи! Прекрасные родители Наташи… ты был слишком маленьким, чтобы их помнить…

— Я помню.

— Правда?

Я задался вопросом: а помнил ли? Вроде бы да. Дедушка, мой деда, с гривой седых волос и мальчишеским смехом. Бабушка, моя баба, мягко отчитывающая его. Но мне было всего три года, когда их арестовали. Действительно ли я их помнил? Или перед моим мысленным взором просто оживала фотография, которую я держал на столе? Были это мои воспоминания или отблески историй, которые рассказывала мама?

— Твои дедушка и бабушка были интеллектуалами, университетской профессурой. Дедушка возглавлял кафедру истории. Бабушка по праву считалась одним из лучших математиков. Ты это знаешь, так?

Я кивнул:

— Мать говорила, что из разговоров за обеденным столом она узнавала больше, чем в школе.

Сош улыбнулся:

— Скорее всего это правда. К мнению твоих дедушки и бабушки прислушивались многие. Разумеется, они не могли не привлечь к себе внимания властей. Их назвали радикалами. Сочли, что они опасны. Ты помнишь, как их арестовали?

— Я помню последствия.

Он на несколько секунд закрыл глаза.

— Мать тяжело это переживала?

— Да.

— Наташа больше уже не стала прежней. Ты это понимаешь?

— Да.

— А теперь вернемся к отцу. Он потерял все: карьеру, репутацию, диплом, родителей жены. И внезапно, когда его сбросили на самое дно, государство предложило твоему отцу пряник — шанс начать жизнь с чистого листа.

— Жизнь в США.

— Да.

— Но ему пришлось стать агентом КГБ?

Сош протестующе замахал руками.

— Неужели ты не понимаешь? Шла большая игра. И что мог узнать такой человек, как твой отец? Даже если бы попытался — чего он никогда не делал, — что он мог им сказать?

— А моя мать?

— В Наташе видели лишь жену. Жены государство не интересовали. Какое-то время она ходила под подозрением. Как я и говорил, власть считала ее родителей радикалами. Ты действительно помнишь время, когда их арестовали?

— Думаю, да.

— Они создали группу, стараясь донести до общественности необходимость защиты гражданских прав. И добились многого, пока к ним не внедрили предателя. Агенты КГБ пришли ночью. — Он помолчал. — Нелегко говорить об этом. О том, что с ними сталось.