Братья Карамазовы - Федор Достоевский

– Почему ты все это знаешь? Почему так утвердительноговоришь? – резко и нахмурившись спросил вдруг Алеша.

– А почему ты теперь спрашиваешь и моего ответа впередбоишься? Значит, сам соглашаешься, что я правду сказал.

– Ты Ивана не любишь. Иван не польстится на деньги.

– Быдто? А красота Катерины Ивановны? Не одни же тут деньги,хотя и шестьдесят тысяч вещь прельстительная.

– Иван выше смотрит. Иван и на тысячи не польстится. Иван неденег, не спокойствия ищет. Он мучения, может быть, ищет.

– Это еще что за сон? Ах вы… дворяне!

– Эх, Миша, душа его бурная. Ум его в плену. В нем мысльвеликая и неразрешенная. Он из тех, которым не надобно миллионов, а надобномысль разрешить.

– Литературное воровство, Алешка. Ты старца своегоперефразировал. Эк ведь Иван вам загадку задал! – с явною злобой крикнулРакитин. Он даже в лице изменился, и губы его перекосились. – Да и загадка-тоглупая, отгадывать нечего. Пошевели мозгами – поймешь. Статья его смешна инелепа. А слышал давеча его глупую теорию: «Нет бессмертия души, так нет идобродетели, значит, все позволено». (А братец-то Митенька, кстати, помнишь,как крикнул: «Запомню!») Соблазнительная теория подлецам… Я ругаюсь, это глупо…не подлецам, а школьным фанфаронам с «неразрешимою глубиной мыслей».Хвастунишка, а суть-то вся: «С одной стороны, нельзя не признаться, а с другой– нельзя не сознаться!» Вся его теория – подлость! Человечество само в себесилу найдет, чтобы жить для добродетели, даже и не веря в бессмертие души! Влюбви к свободе, к равенству, братству найдет…

Ракитин разгорячился, почти не мог сдержать себя. Но вдруг,как бы вспомнив что-то, остановился.

– Ну довольно, – еще кривее улыбнулся он, чем прежде. – Чеготы смеешься? Думаешь, что я пошляк?

– Нет, я и не думал думать, что ты пошляк. Ты умен, но…оставь, это я сдуру усмехнулся. Я понимаю, что ты можешь разгорячиться, Миша.По твоему увлечению я догадался, что ты сам неравнодушен к Катерине Ивановне,я, брат, это давно подозревал, а потому и не любишь брата Ивана. Ты к немуревнуешь?

– И к ее денежкам тоже ревную? Прибавляй, что ли?

– Нет, я ничего о деньгах не прибавлю, я не стану тебяобижать.

– Верю, потому что ты сказал, но черт вас возьми опять-такис твоим братом Иваном! Не поймете вы никто, что его и без Катерины Ивановныможно весьма не любить. И за что я его стану любить, черт возьми! Ведьудостоивает же он меня сам ругать. Почему же я его не имею права ругать?

– Я никогда не слыхал, чтоб он хоть что-нибудь сказал отебе, хорошего или дурного; он совсем о тебе не говорит.

– А я так слышал, что третьего дня у Катерины Ивановны онотделывал меня на чем свет стоит – вот до чего интересовался вашим покорнымслугой. И кто, брат, кого после этого ревнует – не знаю! Изволил выразитьмысль, что если я-де не соглашусь на карьеру архимандрита в весьма недалекомбудущем и не решусь постричься, то непременно уеду в Петербург и примкну ктолстому журналу, непременно к отделению критики, буду писать лет десяток и вконце концов переведу журнал на себя. Затем буду опять его издавать инепременно в либеральном и атеистическом направлении, с социалистическимоттенком, с маленьким даже лоском социализма, но держа ухо востро, то есть, всущности, держа нашим и вашим и отводя глаза дуракам. Конец карьеры моей, потолкованию твоего братца, в том, что оттенок социализма не помешает мнеоткладывать на текущий счет подписные денежки и пускать их при случае в оборот,под руководством какого-нибудь жидишки, до тех пор, пока не выстрою капитальныйдом в Петербурге, с тем чтобы перевесть в него и редакцию, а в остальные этажинапустить жильцов. Даже место дому назначил: у Нового Каменного моста черезНеву, который проектируется, говорят, в Петербурге, с Литейной на Выборгскую…

– Ах, Миша, ведь это, пожалуй, как есть все и сбудется, допоследнего даже слова! – вскричал вдруг Алеша, не удержавшись и веселоусмехаясь.

– И вы в сарказмы пускаетесь, Алексей Федорович.

– Нет, нет, я шучу, извини. У меня совсем другое на уме.Позволь, однако: кто бы тебе мог такие подробности сообщить, и от кого бы тымог о них слышать. Ты не мог ведь быть у Катерины Ивановны лично, когда он протебя говорил?

– Меня не было, зато был Дмитрий Федорович, и я слышал этосвоими ушами от Дмитрия же Федоровича, то есть, если хочешь, он не мне говорил,а я подслушал, разумеется поневоле, потому что у Грушеньки в ее спальне сидел ивыйти не мог все время, пока Дмитрий Федорович в следующей комнате находился.

– Ах да, я и забыл, ведь она тебе родственница…

– Родственница? Это Грушенька-то мне родственница? –вскричал вдруг Ракитин, весь покраснев. – Да ты с ума спятил, что ли? Мозги нев порядке.

– А что? Разве не родственница? Я так слышал…

– Где ты мог это слышать? Нет, вы, господа Карамазовы,каких-то великих и древних дворян из себя корчите, тогда как отец твой бегалшутом по чужим столам да при милости на кухне числился. Положим, я толькопоповский сын и тля пред вами, дворянами, но не оскорбляйте же меня так веселои беспутно. У меня тоже честь есть, Алексей Федорович. Я Грушеньке не могу бытьродней, публичной девке, прошу понять-с!

Ракитин был в сильном раздражении.

– Извини меня ради Бога, я никак не мог предполагать, ипритом какая она публичная? Разве она… такая? – покраснел вдруг Алеша. –Повторяю тебе, я так слышал, что родственница. Ты к ней часто ходишь и сам мнеговорил, что ты с нею связей любви не имеешь… Вот я никогда не думал, что ужты-то ее так презираешь! Да неужели она достойна того?

– Если я ее посещаю, то на то могу иметь свои причины, ну идовольно с тебя. А насчет родства, так скорей твой братец али даже сам батюшканавяжет ее тебе, а не мне, в родню. Ну вот и дошли. Ступай-ка на кухню лучше.Ай! что тут такое, что это? Аль опоздали? Да не могли же они так скороотобедать? Аль тут опять что Карамазовы напрокудили? Наверно так. Вот и батюшкатвой, и Иван Федорович за ним. Это они от игумена вырвались. Вон отец Исидор скрыльца кричит им что-то вослед. Да и батюшка твой кричит и руками махает, вернобранится. Ба, да вон и Миусов в коляске уехал, видишь, едет. Вот иМаксимов-помещик бежит – да тут скандал; значит, не было обеда! Уж не прибилили они игумена? Али их, пожалуй, прибили? Вот бы стоило!..

Ракитин восклицал не напрасно. Скандал действительнопроизошел, неслыханный и неожиданный. Все произошло «по вдохновению».

Когда Миусов и Иван Федорович входили уже к игумену, то вПетре Александровиче, как в искренно порядочном и деликатном человеке, быстропроизошел один деликатный в своем роде процесс, ему стало стыдно сердиться. Онпочувствовал про себя, что дрянного Федора Павловича, в сущности, должен бы былон до того не уважать, что не следовало бы ему терять свое хладнокровие в кельестарца и так самому потеряться, как оно вышло. «По крайней мере монахи-то ужтут не виноваты ни в чем, – решил он вдруг на крыльце игумена, – а если и тутпорядочный народ (этот отец Николай игумен тоже, кажется, из дворян), то почемуже не быть с ними милым, любезным и вежливым?.. Спорить не буду, буду дажеподдакивать, завлеку любезностью и… и… наконец, докажу им, что я не компанияэтому Эзопу, этому шуту, этому пьеро и попался впросак точно так же, как и онивсе…»