Другая история. Сексуально-гендерное диссидентство в революционной России - Дэн Хили

(на Тверской-на Ямской на 4-й) Сафо родная сестра, Лесбоса верная дочь. Что же, о вкусах не спорят. Блажен, кто в столетьи 20-м Подвиг подруги подруг мог на Ямской воплотить[256].

Если и были какие-то признаки того, что лесбийская субкультура проявляла себя на публике – в городских парках, на работе или в учебных аудиториях, – то к ним можно отнести «почти мужской» стиль, который демонстрировали многие женщины, вступавшие в общественную жизнь. Медицинские и иные источники подтверждают, что по меньшей мере в городах маскулинность женщин была знаковой особенностью раннесоветского общества. Перенимая стиль одежды и поведения, женщины, по крайней мере метафорически, захватывали маскулинную социальную территорию[257]. В большей степени восприятие маскулинизации в женщинах (особенно в тех из них, которые занимали общественные посты) подпитывалось тревогой о правильных одежде и поведении, которая отнимала столько энергии в дискуссиях о быте[258]. Как бы то ни было, большевички упорно культивировали твердость как основополагающий элемент своего политического облика; образ безжалостной, упорной, эмоционально выдержанной и холодно рациональной коммунистки подтверждался тысячами образчиков[259]. Этот образ быстро превратился в cтереотип. Народный комиссар здравоохранения Николай Семашко с сожалением отмечал распространенность этого «маскуляризированного» типа женщины: «взлохмаченная (чаще грязная) голова; папироска в зубах (как у мужчины); нарочито угловатые манеры (как у мужчины); нарочито грубый голос (как у мужчины)». «Маскуляризированная» женщина «совершенно утрати[ла] женские черты и превратилась в мужчину, пока [еще] в юбке (точнее, в полуштанах)». Эту тенденцию Семашко считал «вульгарным „уравнением полов“», но не ставил под сомнение политическую благонадежность женщин, воплощавших ее в жизнь[260]. Это был вопрос о ценностях, приемлемых для сторонников режима. Семашко не считал, что таких женщин следует увольнять с занимаемых должностей. Женщины в военной форме самоотверженно сражались во время Гражданской войны, они по-прежнему удостаивались поощрений и наград за свой труд в армии и милиции. Все это создавало впечатление, что маскулинизированные женщины были в какой-то мере политически сознательными и ценными гражданами[261]. В ран-несоветскую эпоху мужеподобная большевистская женщина стала объектом пристального внимания иностранцев[262]. Конечно, не все женщины, предпочитавшие воротнички и галстуки, причесывавшиеся по-мужски и шагавшие деловитой походкой, испытывали страсть к лицам своего пола. Кроме того, этот образ нельзя считать характерным только для Советской России 1920–1930-х годов. Но внешние символы маскулинности, ассоциировавшиеся (возможно, более по привычке или из-за политического наследия, а вовсе не навязанные большевиками) с эмансипацией женщин, стали знаками позитивных перемен. Маскулинный стиль свидетельствовал о революционной преданности и не предполагал другого подтекста. Некоторые женщины, любившие женщин, использовали этот стиль в качестве кодового знака для распознания себе подобных. Они перенимали маскулинный стиль не просто потому, что хотели походить на мужчин, а для привлечения внимания других женщин[263].

К женщинам, желавшим исполнять маскулинные социальные роли, подчас «счастливым, хорошо устроенным лесбиянкам»[264], относились терпимо – как к элементу революционного социального ландшафта (статус-кво сохранялся до середины 1930-х годов, когда начались сталинские инициативы по реконструкции фемининности). Образ этих женщин как энергичных и предприимчивых участниц политической, экономической и военной жизни нового строя привел к тому, что некоторые сексологические эксперты стали их восторженно характеризовать как «активных» (т. е. имитирующих маскулинные черты) гомосексуалисток[265]. Очевидно, некоторые женщины пользовались этим стереотипом ради осуществления своих половых влечений и достижения личных целей. Женщины того времени, любящие женщин, которые успешно манипулировали символами маскулинности, не привлекали особого внимания властей именно ввиду этой положительной оценки сексологами. Поэтому мы располагаем только отрывочными упоминаниями о таких женщинах (например, цитируемым Дианой Льюис Бургин отрывком из дневника Горнунга). Подобно вдове и интеллектуалке Цубербиллер, эти преуспевающие личности маскировали свое однополое влечение респектабельностью – образованием, возможно, замужеством в прошлом, «тихим» образом жизни. Скрытая из виду, бесплотная «лесбийская субкультура» советской России говорила буквально «вполголоса», умолкая при малейшей угрозе получить огласку[266].

«Я хочу быть мужчиной»: трансформации тел, одежды и общества

Отвечая в 1923 году на вопрос Израиля Гельмана о половой жизни студентов московского Коммунистического университета имени Я. М. Свердлова, одна двадцатитрехлетняя респондентка закончила свою «исповедь» о стезе «гомосексуалистки» словами: «Хочу быть мужчиной, жду с нетерпением времени открытия науки кастрации и прививки мужских органов (желез)»[267]. Вера девушки в то, что однажды наука сможет придать ей биологические признаки маскулинности (и хирургического вмешательства будет достаточно, чтобы даровать ей «мужественность»), не была чем-то исключительным. В то же время нельзя сказать, что ее желание «сменить пол» было широко распространено среди так называемых «гомосексуалисток» 1920-х годов. В советской России медицинские возможности смены пола пребывали в зачаточном состоянии, и прогресса не намечалось. На Западе ситуация обстояла примерно так же. Несмотря на это, гомосексуалы обращались к психиатрам и биологам, занимавшимся исследованиями механизмов полового различия, в надежде, что им помогут трансформироваться в людей противоположного пола[268]. Как уже было отмечено, в лесбийской городской субкультуре, которая в России только зарождалась, ограниченная маскулинизация женщин оставляла их в большинстве своем с явно считываемым женским обликом (вспомним слова народного комиссара здравоохранения Семашко о мужеподобных женщинах, которые «пока в юбке»). Для выражения литературного лесбиянства иногда использовался мужской грамматический род или двусмысленная гендерная игра слов, хотя читатели и слушатели понимали, что внимают женскому голосу, пусть и в декадентской или экзотической тональности. В этих кругах центром идентичности была скорее сексуальность, сосредоточенная на женщине, нежели гендер. Напротив, желание изменить пол хирургическим путем – то, с чем Гельман столкнулся в 1923 году, – может быть интерпретировано как свидетельство трансгендерности. Можно видеть в этом зарождающееся выражение желания трансгендерной персоны, что наука заставит физический пол соответствовать той гендерной идентичности, которую респондентка считала более соответствующей[269]. Другие женщины с диагнозом «гомосексуалистка», возможно, тоже «хотели бы быть мужчинами», но не обязательно путем хирургического вмешательства. За пределами крупнейших городов России некоторые «гомосексуалистки» прибегали к более традиционным методам обретения привилегий маскулинности – преображая себя с помощью одежды и жестов, которые позволяли им успешно иметь мужской пасс. Некоторые использовали полученную маскулинность, чтобы завязать половые отношения с другими женщинами. Эти тотальные преображения типизировали тот путь выживания, по которому в русской культуре шла женщина, стремившаяся к мужскому пассу.

В традиционных европейских и неевропейских обществах есть множество документальных свидетельств существования женщин, которые успешно вели жизнь как мужчины[270]. (Встречаются также и свидетельства о мужчинах, демонстрировавших женский гендер[271].) Сексологические интерпретации этих перформансов гендера, данные в конце XX столетия, могут сыграть роль анахроничных линз, сквозь которые можно рассматривать, как эти устойчивые и разнообразные модели принятия идентичностей функционировали в разное время и в разных культурах. «Гомосексуальность»,