Черная книга русалки - Екатерина Лесина

И на дачи он сходит, только чуть попозже, ибо чуяло сердце – и те замешаны, и эти. Попроси кто разъяснить, как такое возможно, Антон Антоныч, пожалуй, и не сумел бы, однако же отсутствие логического истолкования не заставило бы его отречься от предчувствия.

Себе Антон Антоныч доверял. А вот людям – не очень.

Ох и дивный город – Москва, преогромный, растянулся, разлегся на холмах, леса потесняя, раскинулся подворьями что бедными, что богатыми, стал прочно стенами белокаменными, подпер небо куполами церквей, потянулся в выси дымами да гулкими перекатами звона колокольного. Всяко думал Микитка, но этакой красоты предивной и во сне не видал. Так и замер при дороге, людей разглядывая. Много их, даже на ярмарке давешней столько не было. И все при делах: кто обоз тянет, кто бочку катит, кто с тюками спешит, кто свиней гонит, торопится. Вон карета черная, четвериком запряженная, пролетела, только грязь из-под колес в стороны брызнула. А вон другая, тащится медленно, степенно, блестит позолотою. И конное сопровождение при ней. Мундиры на солдатах синие, добротной ткани, пуговицы на солнце, знай, поблескивают, и дула ружейные, и ножны сабельные, и сбруя дорогая...

– Посторонися! – взвизгнул кто-то, в бок пихая. Да по шее наподдал. Вот Микитка, не удержавшись, прямо в лужу и скатился, растянулся в грязи, носом в сапоги чьи-то ткнувшись. Сапоги хорошие, высокие, с отворотами да пряжками медными, до сияния начищенными. Над сапогами панталоны цвета зеленого, жабьего да кафтан темный, желтою ниткой шитый с пуговицами перламутровыми. Из отворотов кружево пенится, бляшкою золотой пристегнутое, по плечах широченных кудри раскидались, да не свои – конские, по новой моде. Но пуще всего Микитку шляпа заворожила. Поля широкие, одно вниз загибается, другое вверх, султаном из перьев да брошью с камнем огненным украшенное.

– Дерьмо, – сказал человек, грязь с панталон вытирая. Микитка же поднялся торопливо, отряхнуться хотел, да потом подумал, что так только грязь развезет да незнакомца забрызгает. А тот, хоть и нарядного виду, но при шпаге. И хлыст вон в руке, и мешок, в котором что-то шевелится да орет дурным голосом.

Кот? А на кой ляд этакому франту кот? Разве что... прищурился Микитка, разом позабыв и про страх свой, и про вид неудобственный, – и вправду, отливает нутро человека цветами нужными, полыхает то желтым, то синим, то колдовским свинцовым, грозу предвещающим.

Неужто сам Брюс? В этакую удачу и поверить сложно. Растерялся Микитка, застыл, рот раззявивши, точно жена Лотова, в столб соляной обращенная. А человек отряхиваться перестал, распрямился и, перехватив мешок поудобнее, спросил:

– Кто ты, мальчик?

Чисто он по-русски говорит.

– Микитка, – ответил Микитка и тут же поправился: – Никита Рябушкин, Данилы сын.

Поклонился, степенно, с достоинством, но даже согнувшись, ощущал на себе внимательный, если не сказать – настороженный брюсов взгляд. И сам бы Микитка рад поглядеть, не на одежу, а на лицо, какое оно, сильно ли похоже на то, что водяница в зеркале своем выявила.

– И зачем же ты, Никита, сюда пришел? Ищешь кого?

– Нашел уже.

Ох и разозлится же иноземец, как пить дать перетянет плетью, а то и кликнет стражу, велит Микитку в шею гнать из Москвы.

– Уверен? – щурится незнакомец, усмешку скрывая. – Не ошибся ли?

– Нет, не ошибся.

От собственной наглости дух занимает.

– Вы Яковом Брюсом будете? Простите, по батюшке не ведаю, не сказала она. Найти велела, передать, что...

– Тихо, – вдруг разом посерьезнев, велел человек и, мешок протянув, сказал: – На, неси. Со мной пойдешь, потом решу, что с тобою, найденышем, делать. Не отставай и не теряйся.

Легко ему говорить. Сам-то небось высокий, длинный, идет быстро, на Микитку не оглядываясь. Народец Брюса знает, расступается, мужики которые поклоны гнут, которые шапки дерут, бабы ойкают да отворачиваются, детей закрывают, крестятся вслед. Смыкаются за спиной шумной, пестрой толпой, гомонливой и неподатливой – только поспешай пробиваться, локтями работать да кота не выпускать. Вот улица оборвалась, выплеснулась на площадь преогромную. А на ней люду пуще прежнего. Тут тебе и ряды торговые, и лавки с вывесками нарядными, и кабаки, и церковь. Подняла ввысь купола лазоревые, кресты золоченые, проросла колоколенкой белою, раскатала подворье, на котором и монахи, и люд простой, к службе собирающийся, и нищих толпы.

Зазевался Микитка, оглядываясь, едва-едва Брюса не упустил – следом бежать пришлось, у самой церкви нагнал.

– Копеечку! – кинулся наперерез один, задирая лохманы, обнажая язвы да раны, черно-красные, страшные, с белыми червями да желтыми гнойниками.

– Дай! – требовательно потянул руки другой, пену изо рта пуская.

– Во грехов отпущение! – потребовал третий, культяпками потрясая.

Идет Брюс, не глядит даже, не трогают его мучения человеческие, а у Микитки во внутри все переворачивается, до того их, бедолажных, жалко. Имел бы хоть грошик – отдал бы.

– Не отставай, Никита, – кинул Брюс, не оборачиваясь. И нищим пальцем погрозил, те и отстали, сыпанули в стороны, точно от чумного, тем паче что колокола зазвонили, и из раскрывшихся ворот на ступени вышел мужик широкоплечий, косматый да бородатый, в иноземное платье обряженный. Не сходится камзол на животе, лежит борода поверх кружев, натянулись панталоны и сапоги на ногах толстых. Застыл Микитка, диво такое увидевши, и Брюс замер, глядя, как степенно, с кряхтением, спускается толстяк, как подают ему кошель заготовленный, как сунет тот руку, вытаскивает мелочь медную и швыряет ее в толпу.

– Харитон Степаныч, первой гильдии купец, государственный человек, – пояснил Яков. – Пятьдесят рублей в год податей платит, чтобы бороду сберечь. Глупый человек.

Глупый, это точно. Разве ж разумный станет себя в этаком наряде непотребном мучить? На чучело похож, какие на полях ставят, грачей да галок отпугивая. Купцу иное платье прилично – и шуба в пол, и шапка с мехом.

Раздал Харитон Степаныч милостыньку, а ему уже в руки иное сунут – нечто круглое, белое, несуразное. Обернулся государственный человек, перекрестился широко и только потом наклонился, позволяя приказчику взгромоздить на голову парик белый. Один в один как у Брюса.

– Вместо шапки, – хмыкнул Брюс. – Дикие люди. Прав Питер, ломать их надо, иначе через дикость свою истины не уразумеют. Ну да идем, Никита, насмотришься еще.

Бегом побежал бы Микитка за такое обещание. Никак соизволит Брюс его в ученики взять! Вот радость-то! Колотится сердце, к горлу подпрыгивает, ноги сами несут, а в голове одно – вот он, путь искомый, вот она, дорожка заветная, для Микитки предназначенная. Дойдет он, добудет к силе и знания, и славу, и богатство немереное.