Арабский халифат. Золотой век ислама - Юлиус Велльхаузен

После овладения Мединой Муслим отправился в Мекку, но добрался только до Аль-Мушаллала, где и умер со спокойной совестью, убежденный, что сделал доброе дело, угодное Богу. Он оставил свое имущество не сыновьям, а своему племени и жене. Командование он оставил вопреки своей воле сакуниту Хусейну ибн Нумайру, потому что так повелел халиф. Он внушил ему никогда не прислушиваться к курайшитам. Рассказ Аваны у ат-Табари полностью согласуется с рассказом Абу Михнафа. Абу Михнаф относит смерть Муслима к концу мухаррама 64 года, но, по словам Аваны и аль-Вакиди, Хусейн уже стоял лагерем перед Меккой в мухарраме.

Утверждения более поздних авторов находятся в странном противоречии с очерченным здесь портретом Муслима ибн Укбы. «Возможно, не было никого, кто так же ярко, как он, представлял бы старое время и языческий принцип. В нем не было ни капли веры Мухаммеда, и ничто из того, что было священным для мусульман, не было для него священным. Он лишь тверже держался за языческие суеверия, верил в вещие сны, в таинственные слова, доносящиеся из кустов гаркад (дерезы), как стало ясно, когда он предложил свою службу Язиду. Он сказал ему, что только через него одного возможно покорить Медину, поскольку он слышал во сне голос дерева гаркад, сказавший: «Через Муслима». Так же у Дози (Histoire des Musulmans d’Espagne) и A. Мюллера: «Муслима ибн Укбу воодушевляла та же ненависть к исламу, особенно к ортодоксам, которая заставила Шамира погубить Хусейна. Хотя он был больным стариком, приятная перспектива долгожданного наказания этим смертельным врагам всей языческой системы какое-то время вселяла в него жизнь. На случай, если бы он не дожил до конца кампании, с ним отправили в качестве преемника Хусейна ибн Нумайра, который незадолго до того был правой рукой Убайдуллаха в Куфе[72] и который испытывал к мечети пророка и Каабе не больше уважения, чем к двум пустым скорлупам».

Из-за дерезы, с которой он, пожалуй, все же не советовался, а лишь видел ее во сне, Муслим ибн Укба стал считаться воплощением язычника. Воодушевляемый глубокой ненавистью к мединцам, он, несмотря на возраст и болезнь, с нетерпением стремился и не упустил возможности с ними расправиться. Старое предание ничего об этом не знает. Согласно ат-Табари, на смертном одре он засвидетельствовал, что самым ценным считал веру в Аллаха и Его посланника. Он не жаждал выполнить задачу, возложенную на него Язидом; он даже не очень охотно взялся за нее. У него не было желания отомстить городу пророка, и он до последней минуты пытался его пощадить. Сомнения есть даже в том, что он отдал город на трехдневное разграбление после победы. Он принудил его к повиновению, но не каким-то необычайно позорным образом. Он был верным слугой своего повелителя и подчинил мятежников для него. «Какое отношение имеет гатафан к вопросу о том, кто является законным халифом?» Он был рад, что для него, как для члена племени гатафан, этого вопроса не существует, и оставил политические амбиции честолюбцам и интриганам, которые нашли себе укрытие в обоих священных городах. Он придерживался того мнения, что они злоупотребили положением святилища и таким образом лишились неприкосновенности, и действовал в соответствии со своим убеждением. Со временем его кощунство стало казаться более шокирующим, и таким образом он превратился в языческое пугало, которым считают его Дози и Мюллер.

Дози продолжает и дальше прясть ту нить, которую начал у дерезы. «Сирийские арабы свели счеты с сыновьями фанатичных сектантов, которые залили Аравию кровью их отцов. Старая знать уничтожила новую. Язид, как представитель старой аристократии Мекки, отомстил за убийство халифа Усмана, как и за поражение, которое его дед Абу Суфьян понес от рук мединцев под знаменем Мухаммеда. Реакция языческого принципа против мусульман была жестокой и беспощадной. Ансары так и не оправились от этого удара, их сила была сломлена навсегда. Их почти опустевший город был отдан собакам, а страна – диким зверям, так как большинство жителей отправились искать себе новый дом далеко за пределы страны и вступили в африканскую армию. Остальных можно лишь пожалеть, потому что Омейяды не упускали ни одной возможности, чтобы дать им почувствовать свою ненависть и презрение, чтобы унизить их и превратить их жизнь в тяжелое бремя». Мюллер подлаживается под эти концепции, совершенно искаженные и по большей части совершенно ошибочные.

Наибольший урон Медина понесла, когда прежний законный халифат прекратил существование после убийства Усмана, а новый перешел к провинциям; новый удар не привел к каким-либо значительным изменениям. Медина не была заброшена, вскоре изгнанные Омейяды вернулись, чтобы снова стать изгнанными позже. Медина по-прежнему оставалась веселым городом, местом не только благочестивых традиций, но и самого аристократического и утонченного арабского общества, и поэтому ее предпочитали те, кто хотел отойти от дел и жить в свое удовольствие, – место встречи певцов, музыкантов и иждивенцев. Об этом свидетельствуют все соответствующие статьи «Китаб аль-Агани». Пожалуй, особо следует отметить рассказы об Абу Катифе и асхабах и прежде всего о Сукайне, распутной и остроумной правнучке пророка. Кроме того, это изложение создает неверную картину, как будто только ансары сильно пострадали от последствий битвы при Харре. Ансаров не следует просто отождествлять с людьми Медины. Медина давно перестала быть их городом. Они жили там вместе с мухаджирами, которые были равны им по численности и превосходили по силе. Среди последних курайшиты занимали первое место; с 8 года они иммигрировали большими множествами, и их настоящим домом стала столица государства. Они участвовали в восстании против Язида точно так же, как и ансары. Различие между исламской и доисламской знатью, которое, несомненно, существовало между ними, нечасто принималось во внимание. «У Язида вообще не было сторонников среди них. Он не был представителем их старой аристократии, хотя и принадлежал к ней, и в Хиджазе они обратились против него точно так же, как уже обратились против его отца. Видные махзумиты, например, были до мозга костей приверженцами Ибн аз-Зубайра. Даже Омейяды Медины были не в лучших отношениях с Язидом; они не хотели ссориться с мятежниками и заигрывали с Ибн аз-Зубайром, и у Муслима ибн Укбы было достаточно оснований гневаться на них. На стороне Язида были только сирийцы, и из них он собрал армию в несколько тысяч человек, но за необычно высокую плату. Так же как он сам не был снедаем желанием отомстить мятежникам, а скорее стремился завоевать их добротой и проявил большую снисходительность, так и его сирийцы не стремились идти в бой. Они бы удивились, узнав, что взять в руки оружие их побудила глубокая ненависть «к фанатичным сектантам, которые залили Аравию кровью их отцов». Если бы это было причиной, то иракцы, происходящие от ахл ар-ридда (вероотступников), были бы гораздо более оправданы в ненависти к мединцам; или действительно дело обстояло так, что сирийцы, возможно кальбиты, пострадали больше всего? Дози позволяет себе увлечься фантазиями и риторикой и тем самым вводит в заблуждение своих последователей. Простой факт состоит в том, что сирийским арабам, как и всем остальным, пришлось приспособиться к исламу, что в действительности было скорее вопросом религиозных изменений, нежели политических. Даже в этом случае переход, возможно, вначале был им неприятен, но вскоре неприязнь была преодолена, поскольку они извлекли из него наибольшие выгоды. Ислам позволил им принимать участие в управлении и положил мир к их ногам: без ислама они никогда бы не достигли того положения, которое занимали теперь. Таким образом, они не могли всегда оставаться глубоко озлобленными на тех, кто способствовал их нынешнему процветанию. Меньше всего мы можем говорить об их ненависти к «ортодоксам», как А. Мюллер называет мединцев. В учении веры и закона и в обычаях публичного богослужения и частной молитвы они были едины с людьми Медины, которые, несомненно, более ревностно выполняли религиозные обязанности и особенно много говорили о них, но в целом были далеко не мрачными стариками и фанатиками-сектантами. Современное выражение «ортодоксы» может привести к весьма извращенной картине отношений между враждующими сторонами.