Наместница Ра - Филипп Ванденберг

— Свинья! — сдавленно всхлипывала Хатшепсут. — Ты свинья!

— Ничего обидного в этом не вижу, — нарочито спокойно возразил Тутмос. — Вспомни, наш отец носил амулет в виде свиньи. Он верил, что она приносила ему удачу, как сама богиня Нут, принявшая облик свиньи.

Надменные поучения фараона оскорбили Хатшепсут куда больше, чем грубое насилие: тем самым он доказывал, что его сила не только в могуществе рук — он имел власть над ней и даже сейчас мог оставаться высокомерным и невозмутимым.

«Вот, ты победил меня! — хотелось ей бросить ему в лицо. — Вот я перед тобой, мои бедра, мое лоно, мои груди. Вот в твоих руках Хатшепсут, сестра и главная царская жена! Так бери же меня!» И мысль о насилии, которое учинял над ней Тутмос, странным образом доставила ей удовольствие. Но Хатшепсут не закричала, не заговорила, только постанывала.

Внезапно, будто во сне наяву, лоснящееся тело фараона раздалось, покрылось лохматой шерстью. Бритая голова обросла космами, мгновенно изменив форму и превратившись в вытянутую морду с раздувающимися ноздрями; по обеим сторонам лба выросли покрытые желтыми пятнами рога с муаровой чернотой у основания. Глаза, прежде длинные узкие щелочки, расширились до огромных стеклянных шаров, похожих на те, из горного хрусталя, которыми она упоенно играла в детстве. Перед ней явился во плоти неистовый Апис, дикий бык из Мемфиса, которого никому не укротить. Его неистово вздыбленный, пылающий багрянцем фаллос подступал все ближе и ближе, чтобы вонзиться в нее, беспощадно, подобно жрецу, приносящему жертву.

Хатшепсут почувствовала, как пламенеющий меч воткнулся в ее лоно и пробуравил его, войдя по рукоять, потом снова и снова, а она впивалась ногтями в косматую шерсть Аписа. О нет, она не сопротивлялась. Во-первых, потому что ничего этим не добилась бы, а во-вторых, ей вдруг пришло в голову, что в это мгновение она может зачать благословенного Гора. Да будет так по священной воле Мина!

В какой-то момент — Хатшепсут не могла бы сказать, сколько времени она блуждала в своих видениях, — бык отпустил ее, с трудом высвободившись из ее тугой плоти, оставляя за собой острый запах излившегося семени и пота. И далеко не сразу до ее помутненного сознания дошло, что с внутреннего двора доносятся истошные вопли: «Пожар!!! Храм Амона горит!»

Длинная цепочка людей растянулась от берега Нила до храма в Карнаке. Мешки из козьих шкур и деревянные бадьи, наполненные водой Великой реки, переходили из рук в руки, но под конец в них оставались лишь жалкие капли.

В сопровождении Юи, своей служанки, Хатшепсут прорвала людскую цепь, чтобы посмотреть, что случилось. Ее волосы спутанными прядями свисали на лицо, калазирис был небрежно накинут, — но в этой суете никто не обращал внимания на необычный внешний вид царицы.

Через огромные врата с величественными пилонами, вводящими в храм, пилонами, воздвигнутыми еще отцом Хатшепсут, валили белесо-желтые клубы, подобные тем, что поднимаются над водами Нила, когда наступает время Восходов Перет. Прорвавшись сквозь орущую, беспорядочно мечущуюся толпу, Хатшепсут вошла в длинный колонный зал, место величественных религиозных шествий. Все как обычно: из-за едкого шлейфа воскурений атмосфера в переднем зале была жутковатой. Устремленные к небесам колонны казались здесь почти невидимыми, лишь капители в форме лотоса время от времени выплывали из дыма, чтобы в следующее мгновение снова скрыться.

— Остановитесь перед огнем богов! — воскликнул возникший перед женщинами Минхотеп, управитель царского дома и начальник церемоний. Его плиссированный схенти был опален, а потный обнаженный торс покрыт налипшей копотью. — Ни шагу дальше! Позади второго пилона горят балки свода и пол под ногами!

— Как может гореть камень? — раздраженно воскликнула Хатшепсут.

— Сам бы не поверил, если бы не видел собственными глазами! — ответил Минхотеп.

Двое жрецов Пер Нетер, служителей храма, вытащили через портал жалкое подобие человека и замерли перед царицей.

— Нубийская рабыня, — пояснил один из них.

— Никто не знает, как ей удалось проникнуть в храм, — добавил другой.

Они держали рабыню, перекинув ее руки себе через плечо. Ее голова безжизненно свисала, ноги волочились по полу. Пузыри от ожогов, огромные, как раздутая грудь лягушки-быка, покрывали все тело.

Хатшепсут взяла рабыню за подбородок и подняла ее голову. На короткое мгновение жизнь вернулась в истерзанное существо, нубийка разомкнула тяжелые веки — чуть-чуть, однако достаточно, чтобы узнать царицу.

Хатшепсут, горло которой словно склеило мастиковой смолой, не смогла произнести ни звука. Рабыне это показалось знаком благоволения, и из ее уст вырвались едва слышимые, но пламенные слова:

— Берегись Тети!.. Мага берегись!.. Послушай Нгату… нубийскую княжну!..

Как только нубийка произнесла эти слова, ее голова безвольно упала на грудь, вся она обмякла, и служители храма положили черную рабыню на пол. Нгата была мертва. Полосы белесого дыма окутали ее тело, будто она предназначалась в жертву Амону.

— Где жрецы, хранители таинств? — спросила царица, как только самообладание вернулось к ней.

Служители храма указали в глубь зала. Хатшепсут удивилась:

— Что они там делают?

— Молятся Амону, владыке Карнака, — последовал ответ.

Тогда правительница с отчаянной решимостью ринулась к высокому порталу. Чад и жар преградили ей дорогу, застив дыхание. Хатшепсут отбивалась как одержимая. В едком дыму извивались языки пламени. И — о, Амон, любое чудо в твоей власти! — под ее ногами полыхал пол. Пылающие ручейки прокладывали себе дорогу меж мраморных плит подобно потокам вод в первом месяце Половодья тот, сметающим на своем пути все возведенные насыпи. А между ними на коленах, уткнувшись лбами в пол, застыли жрецы, которые не переставали возносить молитвы.

Хатшепсут пнула ближайшего из них, заставив его встать на ноги, и закричала:

— Вы что, совсем потеряли разум?!

От чада у нее першило в горле. Вглядевшись в застывшее лицо жреца, царица оттащила его к порталу и бросилась за следующим.

Тот с жаром обхватил ее колени и, дрожа всем тегом, взмолился:

— Оставь нас, тех, кого Осирис отметил своим знаком! Не без причины дозволил Амон ввергнуть в пламень свой дом! Презрел обиталище свое — значит, презрел и служителей своих!

— Разум ваш помутился! — воскликнула царица так истово, что пронзительный звук ее голоса перекрыл шипение и треск огня. — Вы что, всерьез полагаете, что Амон поджег собственный дом?!

Некоторые из бритоголовых жрецов выпрямились и замерли, сидя на пятках. Пуемре, узнавший царицу, задыхаясь, молвил:

— Ни один хранитель таинств Амона не смеет покинуть храм без соизволения верховного пророка…

— Где Хапусенеб? — едва сдерживая раздражение, оборвала его царица.

Пуемре указал длинным пальцем в дальний угол, где лежал верховный жрец. Прислонившись к колонне, тот бубнил молитвы. Следы тяжелых ожогов на голове и теле не оставляли сомнений: Хапусенеб лишился рассудка. Хатшепсут подхватила беднягу под мышки и поволокла к выходу. Однако груз оказался ей не по силам, и она возопила со всей силой, на которую еще была способна: