Грезы президента. Из личных дневников академика С. И. Вавилова - Андрей Васильевич Андреев

темных, вихревых облаков, ветер, как молотком ударяющий в спину, дождь резкий и острый, как топор, радуги вспыхивают и погасают, еловый лес шумит и воет, березы шелестят, побуревшие, с желтыми серьгами. Природа медленно, медленно засыпает и скоро юркнет под белое пуховое одеяло. В воздухе какая-то острота и элегия. Едешь верхом по лесу, того и гляди скажешь: «Verweile doch, du bist so schön»[152].

Ночью почти не спал, кусали вши и блохи, встал в 6 часов утра и целый день торчал на мосту под дождем и градом, кажется, простудился и сейчас чувствую первые сладкие шаги лихорадочного озноба, хочется под одеяло.

5 сентября 1915

Настроение печальное, плакать хочется, и осень, и это непрерывное отступление.

7 сентября 1915

Боже мой, как тоскливо и невесело все это. Мы вдруг, мы – не только военные, но вся Русь, все эти мужики, бабы, попы и помещики – сказали на все «наплевать» и танцуем danse macabre[153]. Надежда потеряна всеми, и вот единственное желание и стремление как-нибудь скрасить свои последние денечки: «Carpe diem, quam minimum credula postero»[154]. У беженцев какой-то отчаянный вид людей, махнувших на все рукой, у солдат и офицеров из глаз так и смотрит грабеж и мародерство. Начинается Декамерон, пир во время чумы. Отнимаются руки, разуверился во всем, книга выпадает, глаза слипаются «to die – to dream»[155]. ‹…› …глаза по-прежнему слипаются, остается лечь спать. Небо чистое, луна сияет ярко и холодно.

15 сентября 1915

Ни о чем думать не хочется, смотрю и любуюсь нежным утром. Бледное голубое эмалевое небо с еще розовыми облачками, легкий туман, металлическая лента Немана, бледно-зеленые отшлифованные холмы. Опять то же впечатление, словно ходишь по фарфоровому блюду, накрытому фарфоровой чашкой.

16 сентября 1915

…слышен грохот, по небу на горизонте, кажется, прополз Цеппелин, словно ветхозаветный ихтиозавр.

17 сентября 1915

…эти месяцы скитаний после, когда пройдут годы, покажутся самыми красивыми, самыми счастливыми и романтичными в жизни.

24 сентября 1915

Сейчас 8 ч. вечера, а жалею, что не десять, лег бы и заснул, не потому, что устал и спать хочется – но такое мерзкое, тоскливое настроение.

25 сентября 1915

Едешь лесами, то темные неизменные ели, то шелестит румяными листьями осина, осенний лес грустен an und für sich[156], и самое радостное настроение мигом улетучивается, и делаешься печальным и задумчивым.

28 сентября 1915

Небо – словно фейерверк, но застывший и холодный. Посмотришь на эти холодные искры, рассыпанные по пути неведомой ракетой, и скорее в избу греться, к печке. ‹…› Поставить бы сейчас на всем крест и вдруг очутиться в лаборатории, с книгами, с физикой. С ней и умереть можно. Не хочется умирать дураком в военно-дорожном отряде.

30 сентября 1915

Четверть года еще. Что случилось, что изменилось? Я тот же. И хотя сделано 600 верст «прямо на восток», больше правдоподобия в том, что земля из-под меня уходила, а я стоял как столб и смотрел. Да, смотреть, вот она моя α и ω, и, вероятно, на всю жизнь. ‹…› Автоматически хожу на работу, в свободные минуты убиваю время чтением разных «Münchausen’ов», «Войны и мира», «Графини де Монсоро»… и смотрю. Даже по небу скатываются звезды, а я недвижим. Есть такие деревья, на других листва медленно буреет, рдеет, желтеет и медленно опадает – они умирают или засыпают, а эти зеленеют до самого конца: пронесется осенний вихрь, и сразу все осыплет, таков, кажется, и я. Жизнь без перемены, монотонная, а потом смерть. Смотрю на войну…

1 октября 1915

Смотреть, быть зеркалом, это моя участь, мой заколдованный круг, из которого я выйду, кажется, только умерев. ‹…› Я сейчас странно грустен. Это не скука, это настоящая грусть. Живу в дикой заплесневелой деревне. Кругом болота да лес, ничего не знаю, на столе случайные безразличные книги, и на войне я совсем не воин. Дни стоят блестящие, кристаллические, классическая, прозрачная осень. Скоро и, наверное, сразу снег. Снег – не саван, а пуховое одеяло, и вовсе не о смерти говорят эти утренние холодное солнце, опадающие листья, а только о сне. Тянет под одеяло, на печку, к камину, к хорошим книгам. ‹…› На душе тоже осень, усталость, и хочется спать.

2 октября 1915

Хорошо только после морозного двора залезть на печку, курить и мечтать.

3 октября 1915

Луна замерзла на небе, словно кусок мрамора, а звезды – разлетевшиеся во все стороны холодные мраморные осколки. Стою на берегу, у моста развели огромный костер, красный, жгучий, теплый словно кровь, летят веселые искры, эти звезды костра, тепло, мирно, и я не знаю, что же лучше – этот красный пылающий костер или голубой холодный фейерверк неба. Между ними моя душа. Простор, бездушие, математика неба и уют, тепло, мечтательность костра. С тем и другим душа замкнута, только для себя, но небо шепчет о вселенной, а костер о земле. Холодно, зима не за горами, и впору думать о кострах и печке, понемножку у меня и начинается «философия печки». На миру холодно, спасайся у печки, с книгами, да вот еще смотри через окошко или около костра на небо, и будет хорошо, и смерть не покажется страшной.

7 октября 1915

…сегодня как-то особенно грустно, плакать хочется.

9 октября 1915

Сегодня на мост пришел подивиться столетний старичок, бритый, седой, корявый, как эти урочища. Поляк из шляхты, которая здесь повсюду. ‹…› Старичок трагический, бормочет о смерти… ‹…› «Великая смута, последнее время», раньше черти людей учили, теперь люди чертей, аэропланы – чертовщина.

‹…›

Я сейчас страшно грустен, меланхолически гляжу на красные и синие языки в печке и мурлычу «Per morire siamo creati»[157] и все люди кажутся только morituri[158]. Да о чем же, как не о смерти, надо и можно думать в эти холодные октябрьские дни, небо бело, как саван, природа окостенела, а за горизонтом ревут «тяжелые».

14 октября 1915

К вечеру река розовеет, зеленеет и похожа на море. Совсем почти стемнело, на берегу ничего не видно, но вода еще блестит и белеет. У самого берега вдруг по воде проползла фигура лошади вверх ногами, самой лошади не видно, а отражение ее еще прогуливается по воде. Смешно и