Кислородный предел - Сергей Самсонов

— Это да, что-нибудь в этом роде.

— И про это вы с ней не успели?

— Где там?

— Может, дома уже? Ну а все-таки? Телефоны, адрес?

— Глухо. Телефоны оборвал.

— Так. Разделимся? Я домой, а ты — в больничку?

— Дело, в принципе. Адрес держи.

— Фотографию бы. Не имеешь? На будущее.

— Вот, нарыл.

— Да, глаза — есть от чего поехать крыше. Жри давай. А то это… осунешься… Ну и чего, чего ты? — захохотал Подвигин, пересев за ноутбук. — Вот смотри, про тебя читаю: «чудом удалось спастись престарелому дипломату с острова Тайвань. Обнаружили его по шею в наполненной ванне. Огромную роль в этом чуде сыграло»… твое, твое вот самообладание… Этого человека! — и в Сухожилова Подвигин пальцем ткнул. — И твоя тоже в ванной, и хоть бы ей что! Так… «Но не в меньшей степени это можно объяснить какой-то причудливой случайностью, игрой воздушных потоков, которые избавили сидящего в ванной человека от удушья».

— У меня-то там была игра — кто же знает. Эй! Кто-нибудь? Была игра? Мне б игру хоть какую-нибудь воздушных потоков. Хоть самую ничтожную, убогую, на одного хотя бы человека. А? Можно гарантировать?

— Э! Хорош! Могла быть игра — это главное, и точка на этом. Как же вы с ней, все никак не могу понять.

— Что мы как?

— Ну, нашли друг друга в этом мире. Или дальше об этом молчим?

— Короче, я захватчик. Законный отъем чужого имущества в пользу заказчика — сливаю, поглощаю. И вот мне на нее заказ… ну то есть, знал я разве, что там она окажется. Объект — три тысячи квадратных метров, почти что в самом центре, слюнки так и текут.

— Она-то кто?

— Ну кто — совладелец.

— Вот так да, а по виду не скажешь.

— Короче, здание старинное, начала двадцатого века, бывший автобусный парк. Ну, вроде памятник архитектуры, его сам Мельников великий спроектировал. И это все, конечно, в запустении. Она пришла, отреставрировала; откуда деньги у нее такие, я не знаю. Я шел в пустой ангар, а оказался в галерее современного искусства. Ну, игрушка, понимаешь? Шаманизм в отдаленных районах Крайнего Севера. Угол нецелевой, ничем не мотивированной рукотворной красоты в самом центре прагматичной Москвы. Но это. как ты понимаешь, меня не взволновало сильно. Шедевр архитектуры, но на бумаге — тупо бывшая муниципальная собственность. Обычная, до жути беззащитная ОООшка. Нам на один укус, только скрипнет на жвалах. Вошли на несколько часов, и все, перепродали с потрохами, два раза на техничку слили, и в воду концы. Ну и здесь все по схеме, даже скучно, неинтересно. Как снег на голову послали к ним налоговую, потырили бумажки учредительские, нечаянно их потеряли. Они, конечно, ничего не просекли. И все, у шедевра конструктивистской архитектуры — новый директор, Иван Иваныч Предыбайло, дееспособный формально и ограниченный умственно, хронический алкаш с циррозом печени — как раз в аккурат, чтоб без вопросов сдохнуть через год. Предыбайло раздваивается, его пропитая физическая оболочка находится на излечении в саратовском наркологическом диспансере, а отлетевшая от тела душа путешествует по городам и весям огромной страны, хватая там и сям кредиты и оставляя в залог всю драгоценную недвижимость моей Башиловой. Она, моя милая, конечно, ничего о собственных долгах не знает, все сроки по кредитам прогорают. Потом ее реальное богатство закачивается в виртуальный фонд несуществующей физически компании, и — здравствуйте, покиньте здание. Обычная телепортация, которая не требует особенной фантазии. Ну и все, мы заходим с бумажками, с ЧОПом и приставами, со всеми делами. Извини, конечно, милая, но это больше не твое. Ну, зашли мои присные, тут мне звонок: Сухожилов, там бабы. — Ну и что? — говорю. — Так уперлись они, ни в какую, и милицию вызвали. — Ломайте двери, — говорю, — и в шею их, всего делов. — Все же девушки хрупкие, — мне говорят, — неудобно к ним грубую силу. — Соблазняйте, говорю, а ну да, вы же не можете.

— Ну а ты, чего, особенный? Дар убеждения.

— Дар не дар, а на заводах приходилось… перед толпами многотысячными. На ткацкой фабрике один раз… — Сухожилов фыркнул, — бунт усмирял. Ну да, натуральные бунты, руководство бывшее рабочих из цехов к воротам выведет, чтобы те голой грудью за правое дело. Раньше как — и смертным боем можно было, если все другие аргументы не помогут, а сейчас — цивилизация, терпимость, толерантность; членовредительство — уже не комильфо. С интеллигенцией вообще беда; она — идейная, ее нельзя руками. Тем более культура. Ну приехал — действительно, девушки, тонкие штучки, запах прелого сена, нотки лаванды, под кожей позвонки просвечивают, лопатки боязливо сведены, и решимость мрачная в глазах: это будет наш последний и решительный бой, ну и парочка мальчиков с ними, явно пидорского вида. Как тут с ними? В тупого пристава играть, который «дура леке, сед леке» и «предлагаю покинуть — предлагаю покинуть?..» Ну я влетаю — воплощенная предупредительность без всякого намека на подобострастие — милый, но настойчивый, любезный, но решительный. «Господи, господи, — причитаю с порога, — это что же вы тут устроили? Вы! Ну посмотрите на себя — какие из вас Матросовы? И все туда же — ни пяди квадратного метра, вгрыземся, как в Малую землю, зубами. Глупо, девочки, бесконечно глупо. Я извиняюсь за свинства моих подчиненных, но факт при этом остается фактом: помещение сменило собственника. Вам придется покинуть». «Вы нас что же — физически?» — тут мне вопрос. Смотрю: холеная такая, лет сорок пять, наверное, ну, сорок, а ноги как у девочки. Гранд-дама, опытная стерва. «Вас, — говорю, — мы отсюда на руках. Физически, но трепетно. Я бы даже сказал с благоговением». Глазами вперилась в меня, бровями так классически обезоруживает, а на лице — порода, двадцать поколений… не знаю уж, кого, профессоров, дворян. Я здесь бы, думаю, пошуровал. Владелица, конечно, — понимаю, — а эти юные вокруг нее — как фрейлины, мальчонки — как пажи.

— Но не она хозяйка?

— Не она, ты же знаешь уже. «Что же вы своих сотрудников — я ей — так понапрасну подвергаете? Да нет, не угрожаю я расправой, вы только не подумайте, но вы ведь как — никак властям официальным препятствуете в данную минуту, а за это — уголовная ответственность». — «Я, наверное, все-таки не хозяйка, говорит». — «Да, а кто же владелица?» И вот тут уже она.

— С фотографии.

— Именно. Я усмешку уже приготовил, но застыла усмешечка.

— Будто свет по глазам ударил? Это с первого взгляда, выходит?

— Смейся-смейся. С первого, с тридцать первого — не знаю, с какого. Тогда не до этого было. Все же — здесь и сейчас; мы сразу — ля-ля, бла-бла-бла. Я им слово, а они мне два; у обеих-то язык подвешен, духорятся, острят. «Ни к чему, — им говорю, — подменять понятия, называя законную передачу собственности бандитским налетом». — «А если вы к виску не пистолет подносите — бумажку, то какая разница?» — «Не в том вопрос, бумажка или пистолет. Вопрос, кто этот пистолет подносит. А подносит его государство — не я». Я в глаза ей смотрю — понимаю: что — то не то. Ну, представь: она для меня — никто… ну, как преграда, как проблема — ничто, ну, вот дунул, и нет ее — перышко, захочу — прямо здесь нагну. Ну, будет суд, ну, будет бла-бла-бла про то, что искусство с насиженных мест выжимают, про то, что русский капитал безнравственно утилитарен и слепо беспощаден, как танк, бульдозер, носорог, про то, что скоро и до Третьяковской галереи доберутся, и всем нам будет очень стыдно… дальше что? Все равно же нагну, я же всю жизнь только этим и занимался.