Месть Ледовой Гончей - Юрий Погуляй

Так я и оказался здесь, на первой палубе. Из-за дверей в каюты слышались храп и сонное бормотание штурмовиков. Где-то что-то позвякивало. Легонько дребезжала лампа шаманского фонаря чуть дальше по коридору. Неужели это место когда-то станет моим домом?

Удивительно, но в тот момент я совсем не думал о будущем. О компасе, о Барроухельме и инструментарии Лунаре, которых «завещал» мне умирающий шаман из оставшейся в прошлом жизни. Наверное, я сжился со «Звездочкой». Этот нехитрый быт последних недель нес с собой некую стабильность. Теплое, безопасное место. Мне не хотелось ничего в нем менять. Одержимость черными капитанами как-то приутихла, затаившись в уголках души. Время для ее пробуждения еще не настало. Говорят, плохо так думать. Но что поделать, после тяжелой зимы я радовался относительному покою.

Если не вспоминать о Зиане, Сиплом и Волке.

Я обернулся. Офицеры селились ближе к носу, коридоры к их каютам расходились на перекрестке шагах в пяти от меня. А тут, у входа на палубу, жили простые абордажники. Одним из которых мне грозило стать. Невероятно…

Едва я оказался у каюты Неприкасаемых, схоронившейся в тени у входа в тренировочный зал, как у трапа послышались шаркающие шаги. Нырнув в темный угол, прочь от света шаманского фонаря, я прижался к стене, не желая, чтобы кто-нибудь увидел меня здесь до побудки. Жалкого, испуганного и чуждого первой палубе.

Цепляясь изуродованной рукой за поручни, у трапа стоял Шестерня. Не знаю, какая травма так искалечила боцмана инструментариев. Но честное слово, для того чтобы повторить злую шутку природы, нужно было заставить бедолагу втянуть голову в плечи, а затем прошить его стальным стержнем от плеча до плеча и двумя-тремя ударами кувалды загнуть левый край чудовищной «шпильки» вверх. Затем стесать ему половину лица, при этом сохранив глаза и полностью уничтожив нос. Выбрить одну половину головы наголо, а на другой оставить грязные седые лохмы. Лицо боцман обычно скрывал под маской, но один раз я видел его без нее. Поверьте, это зрелище еще не раз приходило ко мне в кошмарах.

Шестерня даже ходил с трудом, приволакивая ногу.

Не знаю, что заставляло капитана держать на борту такое бесполезное чудовище. Я боялся боцмана-калеку и старался оказаться как можно дальше от него, если изуродованный механик появлялся поблизости и приносил с собой мир боли и отчаяния. Но несмотря на вечные муки, Шестерня держался. Невзирая на страдания, он обладал невероятной волей к жизни и фанатичной надеждой, что когда-нибудь все изменится. Когда-нибудь он станет прежним. Что когда-нибудь его уродство пройдет.

Мое сердце сжималось от грусти и понимания тщетности таких надежд.

Шестерня постоял у трапа, сипло переводя дыхание, а затем поковылял куда-то в сторону офицерских кают. Я перевел дыхание, радуясь, что монстр не заметил во тьме испуганного юнги. На лбу проступил пот.

– Ну и трус ты, Эд, – тихо-тихо проговорил я. Одними губами, честно. Но меня услышали.

Дверь в каюту Неприкасаемых лязгнула, открываясь, и равнодушный голос спросил:

– Что ты тут делаешь?

Сердце так скакнуло в груди, что стало больно. Я чуть не подпрыгнул от неожиданности, и в тот же миг вахтенный матрос на камбузе заколотил в рельс.

– Я… Это…

Буран облокотился плечом о косяк и уставился на меня, подбрасывая кинжал. Сталь послушно крутилась в воздухе, мерцая в свете шаманского фонаря, и безошибочно возвращалась в ладонь Неприкасаемого.

– Мне Торос сказал. Точнее, мне сказал Половой, что Торос сказал. Что… Когда. Вчера он. Ну когда Кунни, – замямлил я, растерявшись. Отпрянул от стены, выходя на свет.

Буран кивнул:

– Итак, это прекрасное утро принесло нам сразу два вопроса. Первый – что сказал Половой. Это я смог понять из твоей потрясающей речи. Осталось главное – что сказал Торос. Я внимаю тебе.

Тонкие губы воина искривила улыбка.

– Дыши глубже, соображай яснее. Это несложно. Давай подышим вместе, раз-два. Раз-два. Ну?

Он нахмурился:

– Почему ты не дышишь вместе со мною, юнга? Ты замыслил недоброе?!

Неприкасаемый пребывал в хорошем расположении духа и наслаждался моей оторопью, а я просто не мог найти слов. Потом, много позже, я бы смог дать ему с десяток остроумных ответов на эти реплики, но к тому времени их стало бы значительно больше. Угнаться за языком Бурана невозможно.

– Хватит, Бур, – громыхнуло из каюты. Торос очень своевременно пришел мне на помощь. – Если это юнга, то тащи его сюда.

В каюте Неприкасаемых могли жить человек шесть, это точно. Просторная, ярдов десять в длину и четыре в ширину, коробка без каких-либо украшений на серых стенах и с чистыми, серыми же шкурами на полу. У дальней переборки на прикрученных стойках расположился арсенал (коллекция была поменьше, чем в каюте капитана, но не оставалось никаких сомнений – здесь клинки, топоры и алебарды висят не для красоты) и несколько приспособлений для тренировок вроде щита для метания ножей, турника и ощетинившегося трубами манекена. Совсем рядом с дверью приютились прикрепленный к полу столик со вложенными друг в друга мисками и два простеньких табурета, в углу на крюках аккуратно висела одежда. Ничего лишнего, ничего для услады глаз. Обитель воинов, которым нет дела до чего-то, кроме сражений.

Аскетичные кровати Неприкасаемых располагались у противоположных стен, отчего пространства в каюте казалось еще больше, чем на самом деле.

Хотя какая это каюта… Небольшой зал, в котором легко могут сойтись в учебной схватке два-три человека. У Неприкасаемых хорошая фора перед прочими штурмовиками Грома. Каждый день у них в противниках элитный боец древнего ордена. Хищный, ловкий, сильный.

Мне захотелось посмотреть на тренировочный поединок Тороса и Бурана.

Пахло благовониями. Я заметил плошку с тонким дымком на столе, за мисками. Редкая и дорогая штука, которую можно купить только у тех торговцев, что связаны с Берегом. А еще здесь было тепло. Равномерно тепло, а не очагами, как у нас на палубе, где большой зал обогревался печками, а в некоторых углах на стенах проступал иней. Даже в коридоре иногда ощущались веяния вездесущего холода. Здесь ему места не нашлось.

Торос сидел на кровати и выглядел совсем невыспавшимся.

– Топаешь громко, юнга, – сказал он. – Но ничего. Торос когда молодым был – тоже не думал, как ходит. Все мы дураки в молодости.

– Эй-эй-эй! – протестующе возмутился Буран, он захлопнул дверь и развел руками. – Я никогда не был дураком!

Кинжал опять взлетел в воздух, а затем Неприкасаемый одним движением ловко перехватил клинок и вогнал его в специальные ножны на поясе.

– Я всегда был обаяшкой.

Торос никак не отреагировал на шутку приятеля. Он грустно вздохнул, будто не знал, что со мною делать. Сгорбившийся здоровяк перед крохотным мальчишкой. Чем-то он напоминал мне Эльма, до того как гончие оторвали тому руку.