Бал безумцев - Виктория Мас

В этот вечер Женевьева держит в руках томик в переплете и смотрит на него с привычным недоверием. За окном ее комнатушки сгустилась ночная тьма. Наскоро умывшись в уборной на лестничной площадке и проглотив миску супа, Женевьева достала книгу из кармана плаща и села на краешек кровати в пятне света от масляной лампы, стоящей на тумбочке. «Трактат о ду́хах». Она краем уха слышала, как врачи упоминали это произведение в беседе, неожиданно принявшей метафизический оборот. Трактат высмеивали на все лады, возмущались, что подобные мысли не только могли прийти кому-то в голову, но и были опубликованы. Насколько поняла Женевьева по обрывкам услышанного, автор пытался, основываясь на разрозненных фактах, доказать, что жизнь после смерти вполне реальна, но поскольку его сочинение тоже вызывало разнообразные эмоции, она им тогда не заинтересовалась.

Напротив кровати деревенская печурка пышет теплом, слегка согревая воздух. На улице Суффло тишина. Женевьева смотрит на книгу, не решаясь ее открыть. Из-за этой книги почтенный месье Клери привез в Сальпетриер свою дочь, что вполне объяснимо. Кому же понравится, что его ребенок заявляет о знакомстве с потусторонним миром? Для человека неестественно пересекать границы познаваемого, ставить под сомнение конечность жизни, видеть незримое. Подобное поведение – следствие бреда, помутнения рассудка.

Руки Женевьевы сами переворачивают томик, быстро пролистывают, откладывают на тумбочку, снова хватаются за него. Ничто не мешает ей открыть трактат и прочитать хотя бы первые страницы… Если его содержание столь абсурдно, как утверждали коллеги, она вскоре начнет испытывать раздражение и захлопнет книгу навсегда. В любом случае не может быть и речи о том, чтобы отдать «Трактат о духах» Эжени и тем самым усугубить ее состояние.

Стенные часы бьют десять раз. Ладони Женевьевы лежат на переплете. Она до сих пор не открыла книгу, словно боится узнать то, о чем автор может ей поведать.

«Ну что ты, Женевьева? Это всего лишь книга. Не валяй дурака».

С решительным видом она подтягивает ноги на кровать, откидывается на подушку и открывает наконец трактат на первой странице.

12 марта 1885 г.

В Париже занимается рассвет. Ранние пташки уже выпорхнули на улицы – вдоль Сены и канала Святого Мартина десятки прачек идут к бато-лавуарам[6], закинув на спину мешки, набитые буржуйским грязным бельем. Старьевщики всю ночь собирали товар на перепродажу и теперь тянут за собой тяжелые тележки, груженные добычей. На каждом перекрестке в стороны расходятся фонарщики, вручную тушат газовые фонари. На Центральном рынке, который Эмиль Золя назвал чревом Парижа, лавочники и торговцы ворочают ящики с овощами и фруктами, достают рыбу из корзин со льдом, рубят мясо. Неподалеку, на улице Святого Дионисия, можно увидеть те же сценки, что на Провансальской и Пигаля, – одни проститутки поджидают припозднившихся клиентов, другие отбиваются от пьянчуг. Из типографий выходят разносчики с сумками на ремне, набитыми свежими выпусками, размахивают газетами над головой. В каждом квартале аромат утреннего горячего хлеба ласкает ноздри рабочим, водоносам и угольщикам, метельщикам и путевым обходчикам; благодаря им Париж мало-помалу наполняется движением и жизнью, пока заря занимается над крышами.

Сальпетриер еще спит, когда Женевьева шагает к главному двору, стуча каблуками по холодной брусчатке на длинной аллее, ведущей от арки в воротах больницы. На лужайке справа кошка развлекается с дохлой мышью, и больше вокруг никого – ни прохожих, ни проезжих.

Пока она шла из дома, небо нахмурилось, и теперь, по пути к часовне Святого Людовика, на нее сыплется мелкий дождик. Шляпка, скромно украшенная сбоку несколькими цветочками, защищает голову от утренней мороси, руки в перчатках придерживают на талии запахнутые полы плаща. Под глазами у Женевьевы круги – она не спала всю ночь.

Дорога ведет под арку с надписью «Отделение Лассе» и на двор Святого Людовика. Напротив – парк с голыми деревьями, слева – часовня со строгим белым фасадом и черным шлемом-куполом. Женевьева направляется к ней; во внутреннем кармане плаща, прижатая к груди, лежит книга, прочитанная этой ночью.

У деревянных дверей, выкрашенных пурпурной краской, она некоторое время медлит, затем делает глубокий вдох и открывает створку.

С первого взгляда поражает суровая обстановка и умеренность во всем – здесь нет ни позолоты, ни фигурной резьбы, ни лепнины. Каменные стены, местами потемневшие от времени, лишены ненужных украшений. Часовня кажется почти заброшенной.

Слева направо перед входом выстроились шесть изваяний святых в нишах на постаментах. Размеры этого храма не менее удивительны, чем его убранство: здесь четыре придела с четырьмя нефами, а в центре над всем царит купол, столь высокий, что достать до него взглядом можно лишь запрокинув голову до головокружения.

Женевьева машинально снимает шляпку и стряхивает с нее капельки дождя. Она сама не понимает, почему вдруг решила войти сюда, в это здание, мимо которого ходит двадцать с лишним лет, дав себе слово, что нога ее никогда не ступит в эти стены.

Она делает несколько робких шагов по холодным и сырым каменным плитам. У каждого нефа своя конструкция, свое скромное убранство, но там есть все необходимое для молящихся: скамьи и деревянные стулья, алтарь, свечи и статуя Девы Марии. Здесь на редкость тихо и покойно. Женевьева слышит собственное дыхание, и кажется, что оно отдается эхом под гигантскими сводами.

Потом ее внимание привлекает едва различимый шепот. Во втором нефе слева низенькая пухлая женщина молится перед изваянием Богоматери. На женщине платье и фартук прачки; в руках, поднесенных к подбородку, четки из черных шариков. Ее веки опущены, она ведет чуть слышную беседу с каменной женской фигурой, что возвышается впереди. И глядя на эту прачку, единственную в ранний час прихожанку во всей часовне, чересчур просторной для нее одной, на ту, кто возносит молитву на рассвете, начиная с этого свой день, можно почти позавидовать ее вере. Женевьева наблюдает за ней пару мгновений, но собственное любопытство вдруг кажется ей нескромным, и, отвернувшись, она отходит в первый неф справа от входа.

На алтаре горят несколько свечей. Женевьева садится на деревянный стул, скрипнувший под ее весом, пристраивает шляпку на коленях и обводит взглядом эту вселенную, в детстве наводившую на нее ужас. Все здесь напоминает о воскресных утрах – мучительно нескончаемых. Она ненавидела церкви и возненавидела их еще больше после смерти Бландины. Неужели люди настолько беспомощны, что им нужны верования, идолы и даже особые «культовые места», чтобы молиться, как будто этого нельзя сделать дома, в своей комнате? Вероятно, да, беспомощны. А сама-то она зачем сюда пришла, если по-прежнему не верует? Книга, прочитанная ночью, страницы, которые она переворачивала до самого рассвета, привели ее сюда, в часовню. В «Трактате о духах» не проповедовалась религия, отнюдь, даже наоборот, но Женевьеву переполняла потребность немедленно оказаться в часовне так же, как содержимое книги переполняло мысли. Она не знала, что именно хочет здесь найти, – возможно, даже не ответ, а всего лишь попытку объяснения, хотя бы направление, в котором можно двигаться дальше. Бороться с собой было бесполезно – Женевьева это понимала. За неделю, прошедшую со дня появления Эжени, всё, что, как Женевьеве казалось, она давно взяла под контроль и запрятала в самых дальних уголках сознания, вырвалось на волю. Теперь ею владело тягостное чувство, но она больше не сопротивлялась. Пыталась сопротивляться – не вышло. Если нужно упасть на самое дно пропасти, чтобы потом оттолкнуться от него и подняться обратно, что ж, она это сделает.