Идущие в ночи - Александр Проханов

– Тебя как зовут?

– Ваха.

– Ваха, отомсти за Исмаила. Возьми гранатомет и сожги русский танк.

Он пошел к люку, чувствуя стопой шершавый бетон ступенек. Спускался, слыша, как движется следом легкая стая подростков. Думал, что на этом направлении едва ли возможен прорыв. Слишком крепка оборона русских, велика концентрация сил. И надо искать иное направление, быть может, в районе Сунжи.

Басаев приехал на похороны друга Илияса, когда остальные командиры уже собрались у могилы. Она была вырыта под деревьями, посреди тихого дворика, отделенного невысокой каменной изгородью. Ее заслоняли фасады старых домов, к ней не долетали снаряды русских гаубиц, и не надо было бояться снайперов. На городских кладбищах, в окрестностях Грозного, стояли русские батареи, погибших бойцов хоронили в глубине кварталов, вырывая могилы во дворах и на детских площадках.

Два джипа направили к могиле слепящие прожектора. Под деревьями, у изгороди, на грудах сырой земли стояла охрана – автоматчики в кожанках, гранатометчики с трубами, перепоясанные пулеметными лентами стрелки, держа у животов пулеметы с откинутыми сошками. Командиры, прибывшие почтить товарища, стояли у могилы, без оружия, в мятых полевых одеждах, в которых скопилась кирпичная и известковая пыль. Они покинули на краткое время позиции, из их нагрудных карманов торчали портативные рации, которые они отключили, чтобы позывные не мешали богослужению. У края продолговатой, освещенной лучами могилы стоял топчан, застеленный красным шерстяным ковром, спускавшимся до земли. На ковре, вытянув руки вдоль камуфлированной тужурки, раздвинув носки грубых башмаков, лежал убитый. Его лоб опоясывала зеленая перевязь, горбатый нос блестел, выпуклые твердые веки выступали из темных провалов, борода была всклокочена, в ней виднелись узкие губы, стиснутые внешним чужим усилием, удерживающим в глубине предсмертный крик боли. Тут же стоял невысокий, плохо выбритый оператор в малиновом берете, в джинсах. Держал на плече телекамеру, осторожно водил ею по могиле, покойнику, лицам полевых командиров, по хромированным радиаторам джипов. Когда подошел Басаев, камера поднялась ему навстречу, и острый лучик лампы неприятно кольнул глаза.

Басаев с каждым обнимался, прижимаясь щекой к щеке. Встал среди них на темной могильной земле. Едва заметно кивнул. Кивок его тотчас заметил мулла, молодой, с блестящей смоляной бородой, в кожаной скомканной куртке, истертой о камни развалин. Он оставил боевую позицию, сменил шерстяную шапочку на пышную белую чалму. Проводив покойника в рай, спрячет чалму, повесит на плечо автомат, и его отвезут в подвал, где поредевшая за день группа готовится к отражению штурма.

Мулла раскрыл Коран, держа его на белом куске материи над головой мертвеца, подставляя книгу в лучи прожектора. Басаев видел зеленоватые страницы с буквицами, испещренные арабской вязью, напоминавшей нотную грамоту. Знаки текли, изображая таинственную, сложенную в древности мелодию, под которую совершалась жизнь человечества. Рождались и падали царства, начинались восстания и войны, возникали и исчезали народы. Бесплотная душа являлась в мир из лазури, облекалась в плоть, существовала краткое время среди свадеб, пиров, погребений и утекала обратно в лазурь, оставляя на земле горстку костного праха.

Голос муллы, дрожащий, высокий, превративший в песнопение первую строку, напоминавшую колючее сухое соцветие, возглашал хвалу Всемилостивому и Милосердному Аллаху. Казалось, над могилой вспорхнула черная сильная птица, трепетала блистающими крыльями над мертвым горбоносым лицом. Басаеву почудилось, что закрытые веки покойника дрогнули от этого страстного возгласа, словно под ними ожили и провернулись глаза.

Басаев не понимал арабской речи, похожей на звучание струнного инструмента. Но столько раз слышал эту погребальную суру, что знал ее смысл, величаво текущий по зеленым страницам. О добре, о вечной благостной жизни, о людской гордыне и немощи, о земных прегрешениях, о судном карающем дне, о праведниках, нашедших себе утешение в вечном райском блаженстве, о всемогуществе Вышнего, чье знание необъятно и мастерство не имеет границ.

Он – Тот, кто создал вам огонь из дерева живого,

И от него вы зажигаете свои огни.

Но разве не способен Тот,

Кто землю и Вселенную построил,

Создать подобные миры…

Он слушал звенящую струнную музыку, то горестную, то сладостно-нежную. Видел трепещущую черную птицу над мертвым лицом Илияса.

Молодые, чуткие, они ползут по арыку в мандариновом абхазском саду, добывая себе оружие. Два грузинских солдата положили на траву автоматы, трясут отяжелелое дерево, с обвислых глянцевитых ветвей со стуком, подпрыгивая, покрывая землю оранжевым ковром, падают мандарины. Солдаты беззаботно смеются, вонзают зубы в душистую кожуру, пьют сладкий прохладный сок. Илияс, худой, похожий на беркута, кидается из арыка, бьет с разбега солдата, погружает ему под лопатку тонкое сверкнувшее лезвие. Убитые грузины лежат на оранжевом ковре. Они с Илиясом подхватили автоматы, скользят вниз по склону. Илияс, веселый и гибкий, повесил на грудь автомат, подмигивает ему коричневым ярким глазом, вонзает зубы в неочищенный мандарин.

Ночью на морском берегу бредуг по хрустящей гальке. Мерцает в тумане Новый Афон, в стороне догорают Итеры. Оба посечены осколками мины, в липких потных одеждах. Кидают на берег оружие, сдирают кровавые штаны и рубахи. Илияс, белея во тьме, идет в шумящий прибой, падает в темное море. Вдвоем, в соленых брызгах, в туманной мгле, плавают в черных волнах, остужают раны, прижигают нежным рассолом. Гибкие, как дельфины, черпают у моря силы и свежесть, касаясь друг друга скользкими голыми телами.

И не дано им будет завершить дела свои,

И не вернуться им к родным и близким.

Раздастся трубный глас, и из могил своих

Поднимутся и устремятся к Богу люди…

Мулла читал священную книгу, в которой вился непрерывный зеленый стебель, давая побеги и почки, оплетая мир бесконечной порослью человеческих дел и поступков. Басаев слушал заунывную сладкую музыку, которой внимали командиры, стоя на могильной земле, одноглазый охранник Махмут, держа наперевес пулемет, оператор, водя по могиле глазком телекамеры, и лежащий на ковре Илияс, убитый в дневной атаке, суровый и строгий, хранящий в груди неизлетевший крик боли.

В новогоднюю ночь, отражая первое вторжение русских, жгли бронеколонну в районе вокзала. Стояла на площади в мерцаниях ослепительная новогодняя елка. Дымили моторами танки, артиллерийские тягачи, боевые машины. Экипажи легкомысленно и победно вылезали на броню, любовались зимним нарядным городом. С крыш, из подвалов, из распахнутых окон, под разными углами, исчерчивая воздух шипящими трассами, полетели гранаты. Вонзались в борта и башни, прожигали сталь, вышвыривали в воздух гулкие разноцветные взрывы, изрыгали из люков зеленое ядовитое пламя. Гибли в огне танкисты. Спекался в раскаленной броне десант. Летела вверх оторванная детонацией башня. Как факел, бежал и падал облитый горючим солдат. Илияс, установив на подоконнике ручной пулемет, поливал огнем площадь, хохотал, матерился, счастливо озирался оскаленным горбоносым лицом.