Стрекоза ее детства - Мартен Паж

Шарль Фольке начал привыкать к чаю без сахара, который пил всякий раз, как заходил к Фио. Когда восхищаешься человеком, стараешься любить то же, что и он, чтобы еще больше с ним сблизиться. А посему Шарль Фольке не видел ничего неприличного в том, чтобы прикасаться к миру Фио губами и языком. Распланировав встречу с прессой, он достал свежий номер «Temps», перевязанный красной ленточкой, и презентовал его Фио. Шарль Фольке прошелся по комнате с чашкой чая в руке. Он ликовал. В квартире по-прежнему царил беспорядок. Он предложил Фио оплатить домработницу. Вместо ответа она лишь недоверчиво улыбнулась. Смутившись, он не осмелился признаться, что сам пользуется услугами домработницы, а всю одежду сдает в химчистку, поскольку не умеет обращаться ни со стиральной машиной, ни, того меньше, с утюгом.

— Что это?

— Можете загадать желание: это первая статья о вас.

Фио развязала ленточку и развернула газету. Начало статьи — под заголовком «Преступление против искусства» — было вынесено на первую полосу. Автор, Серве де Каза, преподавал философию в одной из высших школ и частенько выступал по телевизору. Начиналась статья так: «Когда же наконец Гаагский трибунал возьмется за красных кхмеров современного искусства? Даже мертвый Аберкомбри продолжает уничтожать искусство, представляя публике свою новую находку — молодую безвестную художницу по имени Фио Регаль. Ее картины служат ярким примером отрицания всего художественного наследия, начиная с…»

— Вы что, правда, считаете это хорошей новостью?

Фио отложила газету, не дочитав оскорбительную и пристрастную статью. Усевшись по-турецки, она принялась накручивать на палец прядь волос. Шарля Фольке распирало от восторга, он буквально не мог устоять на месте.

— Ну конечно же! Ведь вокруг нас поднимется полемика! О вас узнают все, даже те, кто еще и слыхом о вас не слыхивал. Де Каза — реакционер, против него выступят все его обычные враги. Против него, а значит, за нас. Ну а его метафора, в которой он сравнивает приверженцев современного искусства с красными кхмерами, поднимет настоящую бурю в средствах массовой информации. Разные ассоциации и гуманисты всех мастей забросают газету письмами протеста. Поверьте, он скоро окажется в жалком одиночестве, поскольку даже те, кто не любил Амброза, не смогут его поддержать. Его лучший враг, Грегуар Карденаль, ответит разгромной статьей в вашу защиту. Он обещал мне целую полосу.

Фио с опаской взглянула на статью. К такому развитию событий она была не готова. Какой-то незнакомец, и знать-то ее не знавший, осыпал ее оскорблениями, да так, словно бы она совершила нечто ужасное. Ему, конечно, могли не нравиться ее работы, но откуда такая злоба? В принципе она умела за себя постоять, но тут интуиция ей подсказывала, что ненависть к Серве де Казе, уже закравшаяся было в ее душу, это плохое, отравленное чувство. Этот человек настраивал ее против себя, толкая к тем, кто ее защищал, как, например, этот Грегуар Карденаль. Но оба лагеря были ей в равной степени неизвестны. Она чувствовала себя ставкой в войне, которая ее не касалась. Заветным трофеем. Она сложила газету и сунула ее под какую-то книжку на журнальном столике; несколько раз отхлебнула из чашки. Солнце выглядело мрачным. Хорошее настроение казалось подорванным.

— А знаете, что самое лучшее в этой статье? Серве пишет, что видел ваши картины на выставке в Милане.

— Но никакой выставки в Милане не было.

— Естественно. Пока что не было. Но в любом случае де Каза ненавидел Аберкомбри уже бог знает сколько лет и всегда разносил в пух и прах все, что нравилось Амброзу; с чего бы он вдруг стал менять свою позицию? Так что видел он ваши работы или нет, на его оценке это все равно никак не скажется. В некотором роде де Каза выступает как авангард противников.

Картина внутренних войн мира искусства, которую Шарль Фольке только что обрисовал Фио, ему и самому казалась довольно гнусной, как бы он ни старался представить эту статью комической нелепицей, которая к тому же будет играть им на руку. Он допил свой чай и сообщил, что прощается до послезавтра.

Как только он ушел, Фио позвонила подруге. Та расстреливала свою кофеварку — и от ее пальбы содрогался весь дом. Как-то раз, на одной из Токсичных Вечеринок, Фио спросила Зору, почему она стреляет по своей бытовой технике, на что та ответила с безупречной логикой: потому что если стрелять по людям (одному богу известно, появлялось ли у нее такое желание), то посадят. Всего несколько минут общения с любимой подругой, и неприятная история с Серве де Каза была забыта. Зора с наслаждением осыпала проклятиями всех этих персонажей, которые ругались из-за нее. Слышать голос Зоры, неизменно уверенной в себе, сильной, решительной и непоколебимой — было в этом что-то утешающее и ободряющее.

Ближайший к их дому парк Белльвиль отличался весьма скромными размерами, и к тому же на его территории располагался музей авиации, что сильно раздражало Зору. А посему со своей корзинкой подруги отправились на пикник в парк Бют-Шомон.

С конца декабря солнце окончательно настроилось на зиму, хотя холоднее от этого не стало. Кроме обычной когорты наивных бегунов, уверенных в том, что запах пота отталкивает смерть, в парке никого не было. Догорел закат, и огни фонарей казались созвездием галактики Бют-Шомон.

Девушки расположились в излюбленном месте Фио — на маленьком уступе над водопадом. Зима — это райское время для тех, кто ненавидит вляпываться ногой, рукой или же собственной задницей в собачье дерьмо: мерзлявые парижские собаководы не решаются в такое время на долгую прогулку, необходимую любимому животному, чтобы освободиться от экскрементов. Но газон, каким бы он ухоженным ни был и сколько бы его ни поливали пестицидами, даже насквозь промерзший все равно представлял угрозу, будучи частью живой природы. А природа у Зоры вызывала ужас и отвращение. Непредумышленность ее существования служила слабым оправданием и не спасала от гнева молодой женщины. Если бы природа удовольствовалась оставаться пейзажем, чем-то, на что приятно посмотреть, на чем удобно и мягко сидеть или же чем легко дышать… Но за своими обманчивыми красотами она скрывала тех, кого Зора называла «жуткими тварями». Жуткие твари в принципе означали любых живых существ, но на практике относились лишь к насекомым и им подобным всяким там паукам, слизнякам и пуделям. Существование жутких тварей лишало природу права на какие-либо смягчающие обстоятельства. Такого Зора простить не могла. Фио это забавляло, потому что она знала, что если ее подруга и вскакивает среди ночи, чтобы убить крохотного ночного мотылька, застывшего на потолке ее спальни, то за этой непримиримостью скрывается трогательный детский страх.

Без особой надежды на успех Фио как-то раз предложила Зоре отправиться на лесную прогулку, стремясь приобщить ее к магии ароматов благоухающего после грозы леса. Зора экипировалась так, словно готовилась к экспедиции в опасные тропические джунгли, хлопчатобумажная маска с угольным фильтром для обеззараживания свежего воздуха закрывала ей половину лица. Ларкский лес не стоил таких предосторожностей. Оленям, слава богу, хватило ума не показываться на глаза; в отличие от крота, пойманного за обнюхиванием дула Зориного револьвера. Фио удалось убедить подругу в том, что близорукое насекомоядное существо не представляет опасности, и отобрать у нее оружие, пообещав вернуть его в случае появления свирепого зверя или какого-либо спортсмена. Они пошли дальше, и Фио даже показалось, что Зоре пришлась по вкусу эта смена обстановки. Они были похожи на парочку девочек из «Ловли бабочек» Томаса Гейнсборо[13]. Зора запаслась аэрозолем, нещадно уничтожая на своем пути любую козявку, которая осмеливалась вторгаться в ее личное пространство. Аэрозоль к тому же разрушал озоновый слой — пустячок, а приятно. Бесчисленная мошкара, один слепень и одна бабочка-голубянка с золотыми атласными крылышками погибли в тот день под струями инсектицида. Но когда Зора нацелилась на стрекозу, lestes sponsa (лютка обыкновенная), которая кружилась вокруг них, Фио накрыла рукой головку аэрозоля.