Путешествия англичанина в поисках России - Николас Бетелл

решение, основываясь, как нам казалось, скорее на принципе, чем на политической целесообразности.

Теперь нам надо было согласовать надпись с Майклом Хеселтайном и с департаментом окружающей среды. Мы хотели, чтобы текст на монументе увековечил память тысяч невинных людей, которые были «насильно переданы Великобританией и союзниками на смерть и неволю». Но эта формулировка, фактически правильная, была признана министром «спорной» и, значит, не соответствующей указанию премьер-министра. Он предложил другую надпись, которая бы увековечила память тех, «кто подвергся преследованиям после их возвращения» в Советский Союз. Мы не могли с этим согласиться. Такая надпись, по нашим понятиям, подразумевала, что жертв всего лишь «преследовали», а не замучивали до смерти, что они всего лишь вернулись в Россию, возможно по своей воле, а не были загнаны туда силой. Итак, шли недели, а мы спорили с высокопоставленными чиновниками о нашем маленьком каменном монументе Было ясно, что любой текст встретит возражения либо с одной, либо с другой стороны.

Снова потребовалось вмешательство Маргарет Тэтчер. Она написала мне 3 апреля: «Я не думаю, что короткой надписью мы можем охватить все. Правительство уже пошло вам навстречу, и я лично пыталась оказать вам содействие…» Она просила нас согласиться на компромиссный текст надписи. Что мы, обсудив, и сделали.

Итак, памятник был построен. День 6 марта 1982 года, когда состоялась короткая церемония его открытия на треугольном участке возле музея Виктории и Альберта, стал для нас великим днем. Мы стояли там все вместе среди уличного движения в тени универмага «Хэрродс» и мечети. Нас было несколько сотен «нарушителей», британцев вперемежку с жертвами из Восточной Европы: хорватами, сербами, украинцами, а также русскими. Епископ Лондонский прочел молитву, и мы вторили ему. Зоя Полянская, заплаканная и одетая в черное. повернула кран, и фонтан заработал. Депутат парламента Бернард Брейн произнес речь, и мы завершили церемонию национальным гимном.

Этот памятник не является официальным монументом от британского правительства. Ни один министр не присутствовал на церемонии открытия, и средства на него были собраны не из официальных фондов, а исключительно за счет частных пожертвований. Но надпись на камне дает понять, что этими частными лицами были «члены всех партий из обеих палат парламента и множество сочувствующих», — всего несколько тысяч человек, пожертвовавших в основном небольшие суммы. Благодаря Маргарет Тэтчер мемориал стоит на королевской земле. А это делает его символом общенационального покаяния, не менее убедительным, чем поступок Вилли Брандта у мемориала Варшавского гетто.

Надеюсь, что Солженицын и другие жертвы сталинских зверств примут этот жест национального раскаяния Великобритании, ставшей пособницей сталинских массовых убийств в 1945 году.

5. Знакомство с Сахаровыми

Андрей Сахаров принадлежал к другому направлению русской интеллигенции. Если Солженицын известен как убежденный православный христианин, русский националист и славянофил, с подозрением относящийся к Западу и верящий в особую роли России в мировой истории, то Сахаров был светским западником либерального левоцентристского толка, борцом за свободу вероисповедания. Не будучи сам религиозным, он горячо защищал права даже тех, кто был категорически с ним не согласен.

В 1974 году после выдворения из страны Солженицына главной фигурой в советском диссидентском движении стал Сахаров. Он занял передовые позиции в середине семидесятых, оставался на них в опасные времена начала восьмидесятых и выполнял свою задачу столь успешно, что в год его смерти, в декабре 1989 года, советская система уже была на грани разрушения. Я думаю, что никто не сделал для освобождения России от советского строя больше, чем он и его жена Елена — они дали стране возможность двигаться по пути демократии. Я счастлив, что знал Андрея и Елену и сумел помочь им в очень трудное для них время.

Впервые я встретился с Еленой, женой Сахарова, когда Солженицын был уже на Западе и боролся не против КГБ, а против издателей и тех, кто, по его мнению, эксплуатировал или не по назначению использовал его труды. Я увиделся с Еленой 24 октября 1975 года во Флоренции, в доме ее подруги из известной эмигрантской семьи — Марии Олсуфьевой. Елена — друзья звали ее Люсей — была хрупкой женщиной пятидесяти двух лет с уже посеребренными сединой волосами, и меня сразу поразил ее глубокий властный голос. Я помню ее очки с очень толстыми стеклами, их ей приходилось носить из-за серьезного повреждения глаз от взрыва бомбы во время войны.

Просто так, по собственному желанию, посетить Италию ей бы не позволили. Она не одобряла советский строй, поэтому вряд ли могла ожидать такой «чести», как заграничный паспорт. Но из-за состояния ее здоровья властям было трудно отказать ей так, чтобы не выглядеть при этом бессердечными и не вызвать критики из-за рубежа. Она доказала, что лечение глаз, в котором она нуждалась, можно было провести только на Западе, и все лето уговаривала советское правительство разрешить ей выехать из страны, чтобы сделать операцию у итальянских специалистов.

Я знал об ее происхождении. По культуре и воспитанию она была русской, но по крови — наполовину еврейкой и наполовину армянкой. Ее мать, Руфь Боннэр, была убежденной коммунисткой, как и отчим Геворк Алиханов, вырастивший Елену. Он занимал высокий пост в Коминтерне, и быт семьи отличался тем уровнем роскоши, какой могло предоставить предвоенное советское государство. У них была квартира в прекрасном московском доме, предназначенном специально для самых уважаемых иностранных товарищей, таких как Иосиф Тито и «звезда» испанской гражданской войны Долорес Ибаррури. Была у них и дача для отдыха в выходные дни. Елена и ее брат Егорка, как это часто бывало в семьях политических деятелей, воспитывались в основном домработницами и нянями.

Она была женой Андрея Дмитриевича Сахарова, блестящего советского физика. В 1950 году он со своим коллегой Игорем Таммом предложил идею проведения электрического разряда через плазму, помещенную внутрь магнитного поля, что обеспечило Советскому Союзу возможность первым создать водородную бомбу и стать мировым лидером в производстве ядерной энергии. Так Сахаров получил прозвище «отца русской водородной бомбы», которое ненавидел. Те годы он провел в засекреченном городе Арзамас-16, советском аналоге исследовательского центра Лос-Аламос, где американцы разрабатывали свое ядерное оружие. Арзамас-16, известный в царские времена как Сарова Пустынь, находился недалеко от Нижнего Новгорода (тогда он назывался Горький) и в основном был населен учеными, трудившимися над военными проектами и давшими все возможные клятвы никогда не раскрывать местонахождение или даже существование этого города, не говоря уж о том, чем они там занимались.

После создания водородной бомбы Сахаров был награжден Сталинской премией и получил звание Героя Социалистического Труда. Его