Макошин скит - Евгения Кретова

Карина стояла, будто окаменев: женщина продолжала извиваться на полу, закатив глаза бормотала невнятное, цеплялась ногтями за дощатый пол, оставляя белесые полосы.

– Эй, – Карина посмотрела на остальных послушниц, Ефросинью. – У нее припадок начался?

В самом деле, несчастная взвыла, спина изогнулась дугой, неестественно и дико, а губы обметало плотной пеной.

Карина беспомощно оглядывалась – что делать в такой ситуации она не знала. В памяти всплывали советы, которые много лет назад слышала в школе на уроках ОБЖ. Положить на бок, не позволить откусить язык… Челюсть разжимать? Или нет? И если да, то как?

Карину словно парализовало.

Едва дыша, она продолжала смотреть на корчи несчастной, не в силах ни пошевелиться, ни оторвать взгляд. Голос Ефросиньи накладывался на нестройный хор послушниц, оттененный приглушенным воем женщины на полу. Когда та начала хрипеть, а лицо посинело, Карина бросилась к ней, схватила за плечи и все-таки перевернула на бок.

В то же мгновение почувствовала, как ее саму схватили под руки, дернули вверх, резко поставив на ноги, и вытолкали на крыльцо. Карина не сопротивлялась, одна Млада отбросила ее к стене, прошипела в лицо:

– Очнись, только хуже сделаешь!

– Кому? Она же… У нее же… припадок…

Карина пыталась сорвать неожиданно сильные руки Млады со своих плеч, вырывалась. Та, чуть отпустив ее, ударила по щекам.

– Остынь! – проорала. Карина прикрыла ладонями щеки, замерла. Млада продолжала удерживать ее, смотрела лихорадочно. – Думаешь, лучше ей делаешь, а ей только одно спасение – умереть скорее. Знаешь, кто это? – Карина отрицательно покачала головой, во рту стало сухо. – Это Анна, у нее дочь умерла в прошлом году, она трижды на себя руки накладывала, трижды откачивали ее. Она к Ефросинье сама пришла, грехи замаливать… Что дочка больная родилась, что денег вовремя не собрала, что гордая была, отказывалась от помощи, денег не просила, все надеясь, что сама управится и что болезнь отступит. Я с ней в одной келье жила, она воет ночами, в кровь кусает себе вены…

– Господи… Ей же помощь нужна…

Млада неожиданно ее отпустила, отвернулась.

– Иногда лучшая помощь – позволить уйти… Ты думаешь, одна ты тут такая добренькая, ах, помогать кинулась, ах спасите-помогите?! – глаза Млады горели даже в темноте. – Нет, дорогая Агата или как там тебя на самом деле. У каждой из нас здесь свой крест, неси, пока силы есть. А если нет их больше, сил этих, так отпусти, не мучай добродетелью своей.

– Млада… Но ведь это… жестоко…

– Жестоко, говоришь?.. Человек рождается через боль и умирает через нее. Не мы с тобой так придумали. Но нам жить по этим правилам. Хочешь ты этого или нет. Будешь лезть, куда не надо, брать на себя, что не следует, просто сдохнешь раньше… И никто не будет о тебе плакать. Потому что все слезы давно выплаканы…

Карина прикрыла глаза:

– Я искала здесь умиротворения, Млада…

– И найдешь его… Когда внутри все перегорит дотла. Страсти, желания, боли.

– Что же тогда от меня останется?

Млада горько усмехнулась:

– Ты и останешься…

Бросив долгий взгляд на Карину, девушка вернулась в молельню, прикрыла за собой дверь, оставив Карину одну посреди подкравшейся к поселку тихой, безлунной ночи, такой глухой и темной, что Карине показалось, будто червоточина внутри разрослась и выплеснулась наружу, захватив весь мир.

«Неси свой крест», – вертелось в голове то голосом Млады, то – Ефросиньи. Сердце билось в груди. Только сейчас Карина поняла, о чем говорила Ефросинья там, в Смоленске: «Чтобы опору найти, иногда надо от всего сущего отринуться, очиститься, просветлеть. И тогда опора она и сама-то обнаружится».

20-е числа апреля,

на въезде в Смоленск

Посмотрев сброшенную Пашей Громовым карту района с отмеченным на ней красным флажком, Макс понял, что ему нужен провожатый. Набрал номер из недавних входящих:

– Раф, я подъезжаю к Смоленску. Ты мне нужен.

Он прищурился, вслушиваясь во встревоженный голос парня, автоматически улавливая изменение тембра, пробивающуюся хрипотцу: если ему есть что скрывать, то сейчас самое время это выяснить.

– Д-да, – Рафаэль замялся, Макс слышал, как под фотографом скрипнул стул, как тот вскочил и тут же выдохнул – снова сел. – Не ожидал, что ты подорвешься… Спасибо, Макс.

Последняя фраза была сказана с неожиданной теплотой.

– Ты мне можешь показать место, где видел Карину в последний раз, монастырь этот?

– Она прогнала меня, я говорил…

– Но меня-то она не прогоняла, верно? Покажешь место?

Рафаэль пробормотал с готовностью:

– Да, да, конечно.

Макс посмотрел на часы: четыре часа с небольшим, прикинул, сколько ему еще ехать.

– Я буду у тебя в течение часа, будь готов. Времени в обрез.

– Макс, это по московской трассе, тормози на въезде в город, у кафе «Мамонтенок». Как заправку проедешь и здоровый придорожный мотель…

– Да, помню такой, – Макс кивнул.

Рафаэль вздохнул с облегчением:

– Я тоже подрулю туда… Минут через сорок буду, подожду тебя на месте… И это… Спасибо, брат… Я правда не ожидал, что так быстро подключишься.

«Сорок минут» Рафаэля обернулись часом с лишним, и пока Макс поджидал Рафаэля и пил кофе, просмотрел все, что оказалось на поверхности в Сети.

Монастырь в упоминаниях местных СМИ значился как скит, хотя и в контексте языческих верований о Макоши, что само по себе немного удивило Макса – даже его неисторическое образование подсказывало ему, что «скит» и «язычество» малосовместимы. Но опыт следователя говорил о том, что нет ничего точнее людской молвы.

«Языческий скит, – отметил про себя, – так и запомним».

В позапрошлом году журналист делал репортаж в цикле об экодеревнях, называл «Макошин скит» – именно это расследование, хоть и данное в контексте мистических верований и чертовщины, Макс и стал изучать подробнее.

Локация, которую прислал Громов называлась Макошино логовище[3]. Сделав несколько запросов в поисковике, Макс выяснил, что местечко сохранило название деревни, опустевшей еще в начале 60-х годов прошлого века: жители перебрались в соседнее село, ближе к школе, медпункту и продовольственным магазинам. Какое-то время в Макошином логовище остался обитаемым только один дом, но вскоре опустел и он – хозяин умер, а сын его давно переехал в город и деревенской жизнью не интересовался. Так и стояла опустевшая деревенька с заколоченным ставнями, почерневшими и покосившимися заборами, не приметная и непривлекательная даже для бездомных – больно далека от дорог и цивилизации.